Я проснулась от счастья. Мокрый шепот за бамбуковыми жалюзи, свежий и влажный воздух джунглей. Джунгли в этом городе, оказывается, ждали только дождя, чтобы напомнить городу, что он на самом деле такое: мириады цветов, мокрая земля, сверчки и лягушачьи вопли.
Шепот А-Нин в дверях: мем спи-и-ит? Голоса китайцев там, слева, у хозяйственного домика. Оттуда скоро понесут для меня под дождем вкусный завтрак.
За окном мокрые, тяжелые от капель цветы. Странные слова: иксора, эуфорбия, везде кусты белых и лиловых бугенвилей. Лотос — это нимфея мексикана, повторяю я, шлепая в халате к другому окну, бамбук — это бамбуза, их в саду нет. А за этим окном, среди капель и шепота, ибискус: лакированные вымытые листья и дерзкий пестик среди алой юбочки.
На каменной дорожке у входа дождь звучит на тон выше. Никто и никуда сегодня не поедет, это бессмысленно. Мокрый человек никому там, в городе, не нужен.
И это ведь не сезон дождей, когда такое происходит каждый день, а иногда все время без перерыва. Это просто дождь. Не тайфун, как в Гонконге или на Филиппинах. Если бы то был он — о, тогда уходят звуки, остается лишь мощный ровный шум, как шуршание шин по шоссе. Уходят и краски, мир вокруг исчезает, его будто задергивают полотнами серой марли, одна занавесь за другой, все ближе к тебе. И вот уже видны только бешено раскачивающиеся пальмы под самым окном на фоне жемчужно-серой занавеси. И больше в мире ничего нет, только эти пять пальм и шумящая вода с неба.
Зачем нужно мое кабаре у Эспланады в Джорджтауне? Вот вам бесконечно захватывающий, щедрый спектакль — пахнущий травами и листьями мокрый мир, в потоках воды, падающей с неба, среди облаков и туманов, бредущих среди зеленых холмов как стада белых слонов.
— Кофе, — говорю я А-Нин, — и омлет. Омлет — это «оу».
И показываю рукой: вилка крутится, как пропеллер аэроплана, взбивая яйца.
— А-ха, — удовлетворенно говорит она, и приносит через десять минут от повара серебряный кофейник, и на небольшом блюде под крышкой невесомое чудо, на разрезе — с оттенком желтизны, как масло, на вкус — как сливки. Я беру первый кусочек в рот и удивленно поднимаю брови.
Сейчас я просижу полдня — нет, целый день — дома. И не буду думать ни о чем, и особенно о маузерах, патронах и людях, которые здесь знают всех и все достаточно хорошо, чтобы покупать лучшего в колонии убийцу и разрабатывать с ним целую операцию по устранению двух людей сразу. Или даже — четырех, включая всю мою компанию. И еще имеют для этого достаточно денег.
Не буду думать о том, зачем мне хотят помешать — кто-то знает, что я ищу здесь китайского поэта-шпиона? Или ничего такого не знает, а просто ошибается, думая, что я занята чем-то другим, опасным для него?
Потом. Все потом.
У меня не было ни одного дождя с Элистером. Если бы мы провели день в постели, слушая дождь, что-то у нас пошло бы по-другому.
Что чувствуют звери, утыкаясь друг другу но сами в мокрые свалявшиеся шкуры? Кажется, я знаю это. У нас не было дождя, но какие-то доли мгновения — носом в теплую кожу — они были. Год и восемь месяцев назад, на острове Пенанг, на пляже Танджун Бунга. Когда мы были друг для друга самыми удивительными существами в мире.
Где он, помогла ли я сделать его жизнь лучше? Сохранил ли он белый — ну, с прозеленью — домик в Калькутте, пришла ли к нему тихая, передающаяся трепетным шепотом в клубах слава великого шпиона? Или — не получилось ничего великого, просто жизнь, такая, как у меня?
Любовь — если даже просто улыбаешься ребенку — как эта вода с неба. Она может потом подниматься невидимым туманом среди листьев и лиан, становиться облаками, дождем, рекой, морем, неважно. Важно, что она остается в нашем мире навсегда.
— Тони, я тут размышляла, — говорит Магда в один из своих задумчивых моментов, — может ли девушка в моем положении сделать, как кое-кто выражается, нескромное предложение ветерану китайских войн? Я вдруг как-то застеснялась того, что мы регулярно соединяемся в грехе. Хотя, кстати, могли бы это делать еще регулярнее. Что же касается греха, ты, собственно, бываешь ли в церкви? А если бываешь — то зачем? И, главное, в которой?
