Укрыв найденыша под шубой, Кама села в сани, и Илимпо погнал оленей к Солнцеву селению. По обычаю все свободные в этот час насельники Ворги вышли встречать Хозяйку.
Из терема, всплескивая руками и спотыкаясь в высоких валенках, уже бежал Селифанушка.
– Возьми, Селифанушка, это возлюбленное дитя, расти и воспитывай, – сказала Кама и протянула ему новорожденную девочку.
– Отчего себе не берешь?! – в неподдельном отчаянии воскликнул Илимпо.
– Привязаться боюсь, – тихо ответила Хозяйка. – Это будущая Кама, и воспитывать ее должен старец, но не отец. Это завет неприступный, даденный от века до века!
– Чем кормить будем, может, из стойбища кормилицу прислать? – волновался Илимпо.
– Выкормит ее горная мощь, млеко земное, что само родится на горных склонах, – ответила Кама.
Так и случилось по слову Хозяйки. Когда Веда, дочь Воравы, выросла, Селифан отвез ее на Урал, в город Чебаркуль. В свой срок вышла Веда замуж за Федора Бесфамильного. Был он болен тяжелой болезнью крови, прозванной «царским проклятьем», но благодаря мощи земной хворь его оставила, и только легкий недуг, не опасный для жизни, напоминал о прошлом. Взял Федор фамилию жены, и один за другим родили Воравы двух сыновей-богатырей: Данилу и Северьяна. Перед самой войной родился младшенький, названный Владимиром. Ликом Вова вышел в мать: чуть раскосые глаза и тонкие нежные черты лица. К нему, одному из трех братьев, перешло вещее Знание Камы и Сила русских Спасов.
Селифанушка часто навещал Чебаркуль. Младенец-березка выросла почти под его рост, так что старцу тяжело было ходить. Устал седой вестник и стал искать место будущего покоя; всю округу исходил, пешком ходил на озеро Тургояк, но остановился на ближнем озере с нежным названием Еланчик.
– Хочу остаться рядом с вами, – говорил он, – и корни пустить на уральской земле…
Так и стало по слову его. Отвезли его молодые Воравы на одинокий остров посреди тихого уральского озера, и ушел старичок сквозь камень, только деревце все так же тянулось к солнцу, и крепко прижилось в гранитной расселине заветное «древо мысленно». Камень гранит тайны хранит…
Приходили к березке люди, задавали вопросы о смысле бытия земного и слушали в шелесте и в ласковом плеске листвы тихие ответы.
Ту березу пробовали спилить лихие люди, но только тронули кору стальными зубьями, побежала из пореза живая кровь. Так и растет на диком уральском камне над озерной глубью заветная березка, по старому обычаю украшенная лентами и цветными нитками, и каждый, кто приплывет на каменистый остров посреди озера Еланчик, может в том убедиться.
Ранним мартовским утром к порогу ОВД подогнали автозак с зарешеченными окнами. Илгу проводили внутрь фургона. В крышу был впаян округлый люк, на нем красовалась черно-белая наклейка «Выход в рай»; кто-то из арестантов не без черного юмора переставил буквы в словах «Аварийный выход». Но «выход в рай» был плотно запаян. На свободе гулял тугой солнечный ветер, позванивал льдинками и гнал по небу пышные серебристые облака. Илга успела пару раз жадно вдохнуть этот «ветер свободы».
– Ну, по коням, – потирая замерзшие ладони, скомандовал сержант и обернулся к красивой пленнице: – Не замерзла, а то, может, погреть?
Илга коротко взглянула, но не на него, а поверх цигейковой шапки с широкой кокардой, и покачала головой.
– Да не боись, солдат ребенка не обидит, – балагурил сержант.
– Тебе, служивый, год остался, чтобы никого не обидеть… – прошептала она, – точнее, одиннадцать месяцев.
– Ты старшим-то не дерзи, – миролюбиво заметил второй охранник.
– А потом что? Ну чего молчишь? За базар отвечать надо, – допытывался сержант. – Да ты, похоже, уже докаркалась, – осклабился он, разглядывал предписание. – Радуйся, ведьма неразговорчивая, тебя к коблихам в пресс-камеру засунут, а там хором оприходуют уже без уговоров.
Сержант по-лошадиному заржал, но смех получился натуженный.
Илга с тоскою смотрела на солнце, плавящее последние сугробы, на ясную, радостную синеву. Окраинные кварталы шли вдоль магистрали ровными прямоугольниками. Женская федеральная тюрьма размещалась в кирпичной громадине старинного монастыря, тоже, кажется, женского. И не было ничего удивительного в том, что два этих важных и нужных человеческих начинания причудливо срослись и соединились так плотно, что кирпичные башни тюрьмы казались продолжением монастырских стен. Снятые кресты были заменены иными символами мученичества и искупления – тюремными решетками, а ежедневные молитвы – чтением поверок. По периметру вилась колючая лоза спирали Бруно. Это важное узилище федерального значения явно гордилось собою и своим служебным лоском, как служебная собака – новым ошейником.
