– Какая еще пленка?
– Ты что, забыл? Ты же сам дал ему аппарат и просил снимать. Он и снимал нас. Сказал, что получится прекрасная синема.
– Негодяй! Он поплатится! – закричал, вскочив, Уар, угрожая невидимому хроникеру кулаками. – И вы – при постороннем? Да еще – на аппарат? – Он не мог прийти в себя от изумления и обиды.
– Митя, милый, ну не дуйся… Разве ты сам не хочешь на это посмотреть?
И Уар понял, что хочет. Очень хочет посмотреть отснятую хроникером фильму. А потом убить мерзавцев. Обоих. И аэронавта, и хроникера.
Царевич выскочил из дома и, оседлав свой новенький Peugeot, рванул к Адаманскому. Отшвырнув дворника, пытавшегося, по требованию хроникера, воспрепятствовать проникновению посторонних, он ворвался в дом, в котором квартировал человек, кормившийся с его, Уара, руки, и… напоролся на дуло револьвера.
– Остыньте, сударь! – сказал Адаманский. – Остыньте и спокойно выслушайте. А потом мы решим, как нам быть.
– МЫ решим?! Щенок! – закричал Уар срывающимся голосом, и вдруг понял, гладя на крепко сложенного, уверенного в себе репортера, что тот давно уже не щенок, а вполне умеющий постоять за себя противник. Впрочем, вспомнил он, Адаманский и раньше-то был не робкого десятка, коли таскался по московским притонам в поисках новостей для своей колонки в газете. А уж после африканского вояжа ему сам черт теперь не брат. Придется как-то договариваться, подумал Царевич, все еще раздувая тонкие аристократические ноздри.
– Я ждал вас, господин Углицкий. Сейчас покажу вам отснятый материал, а потом выскажу свои соображения.
Уар наконец заметил на стене, справа от входной двери, натянутую простыню: то ли к его приходу, то ли чертов хроникер целыми днями устраивал себе сеансы.
– Выпейте, – сказал Адаманский, поднеся Уару стопку водки.
Синема потрясла Уара. И ведь захочешь – так не придумаешь и не сыграешь с такой отдачей и искренностью. В таком антураже. С удаляющейся землей и подступающим небом. С разлетающейся над Москвой одеждой и розами. Жаль только, что скорость, с какой крутилась пленка, представляла действие комичным до колик.
– А теперь подумайте, сколько за такую синему можно сорвать! Это же – золотое дно. Клондайк! Ради этого стоило придумать синематограф!
– Вы с ума сошли, – устало ответил Уар, – я же люблю ее.
– Бросьте! – сказал Адаманский, познавший в Африке восторг настоящего хлааба-уфф-уфф, не испорченного отечественной ложной скромностью и удручающей бездарностью. – Такую фемину глупо любить как обычную женщину. Ею надо наслаждаться! К взаимной пользе. Она принесет нам миллионы! Это будет новый жанр: приватный синематограф! И мы с вами – его родоначальники! У меня уже новый сюжетец имеется: Люмьеры сняли приход поезда, а мы снимем приквел про то, что в этом поезде происходило по дороге.
– А позвольте полюбопытствовать, – Уар едва сдерживался, – как часто вы смотрите эту фильму?
– Перманентно. Отвлекаюсь только на самые неотложные физиологические нужды, – без тени смущения доложил Адаманский.
Нет, я его все-таки убью, решил Уар.
Они стояли друг против друга, рослые, красивые, на вид – ровесники. Вся бесконечно долгая жизнь не сделала Уара циником в отличие от его противника, спешившего прожить свою короткую жизнь в стремлении урвать от нее как можно больше радостей, не считаясь со способами их достижения. Нежное и сильное чувство, так редко посещавшее царевича – примерно раз в столетие охватывало его целиком и заставляло трепетать от одних только дум о предмете. Он ни за что не отдаст на поругание этому мерзавцу свою Анастасию!
– Адаманский, – обратился он к визави, не повышая голоса, – вы – негодяй.
Хроникер не успел ничего возразить. Короткий, без замаха, удар пришелся ему прямо в лицо. Кровь хлынула из разбитого носа. Инфернальная природа Уара позволила бы ему справиться с репортером, даже если бы тот владел приемами английского бокса, но противник не ответил на удар. Он только прикрывался, как мог, от града последующих ударов – не хотел окончательно потерять возможность сотрудничества с меценатом к взаимной пользе. Польза должна была искупить унижение и боль. Он уже твердо знал, чем ответит меценату, и понимал, что это будет больнее любых побоев.
