Это патетическое заклинание исходит от того же клюний-ского монаха, Ричарда Пуатевинского, который обращался с угрозами к «королю Аквилона». Его пылкий стиль, так отвечающий темпераменту самой Алиеноры, передает чувство, которое, несомненно, испытывало все пуатевинское население, привязанное к своей династии, и прежде всего — сотрапезники пуатевинского двора. «Королева для поэтов — то же, что заря для птиц», — восклицал один из них. И вот этот яркий очаг жизни угас, гостеприимный двор был заперт: королева стала узницей.
* * *
Алиенору, узнанную, несмотря на мужской наряд, препроводили в башню Шинона. Вероятнее всего, именно там она провела приблизительно полгода, отделявшие дату ее пленения от того дня, когда она, в первой половине июля 1174 г., отплыла из Франции.
Обстановка должна была до странности напоминать королеве о другом отплытии, произошедшем двадцатью годами раньше из того же самого порта Барфлера, — о времени, когда они вместе с Генрихом, несмотря на ветер и волны, пересекли Ла-Манш, чтобы получить в Вестминстере свою корону. А теперь, двадцать лет спустя, она оказалась пленницей, узницей этого человека, и все-таки в первую очередь ответственность за битвы, которые он сейчас вел, лежала на нем. Разве не он нарушил договор? И если уж они обвиняют друг друга в предательстве, разве не он предал первым?
Море, как и двадцать лет тому назад, было неспокойным, надвигалась буря, одна из тех летних бурь, которые тем более опасны, что налетают внезапно, и потому выйти из порта никак не решались. Все было ненадежным — и погода, и события. Потому что Генрих еще никак не мог с уверенностью назвать себя победителем. Если он и отнял у Ричарда города Ман, Пуатье и Сент, то отступил перед крепостью Тайбур, где засел верно служивший аквитанским герцогам Жоффруа де Ранкон. В Англии, казалось, уже затихала борьба, которую вели шотландский король, епископ Даремский и несколько сеньоров: среди них был и Гуго Биго, до тех пор выказывавший себя верным слугой короля, но теперь перешедший на сторону Генриха Младшего. Великий шамбеллан Нормандии, Гильом де Танкарвиль, который перед тем пребывал в Англии, испросил позволения переправиться через Ла-Манш и получил его, но отправился вовсе не в Руан, а прямиком к Молодому королю. Тот находился во Фландрии, где занимался сбором войск, которые в скором времени должны были отправиться в Англию на помощь армии мятежников. Таким образом, восстание продолжалось. Генрих победил лишь отчасти, но, захватив в плен Алиенору, он разрубил самый узел заговора. И королева, которая знала его лучше чем кто-либо другой, должна была понимать, что он и на этот раз не испугается грозы.
В самом деле, как и двадцать лет тому назад, Генрих отдал приказ сниматься с якоря. Затем, стоя на палубе главного корабля с непокрытой головой, во всеуслышание произнес молитву: «Господи, если есть у меня в душе мирные намерения по отношению к духовенству и народу, если Царь Небесный в своем милосердии уготовит мир к моему возвращению, пусть Он позволит мне благополучно прибыть в порт. Если же Он воспротивится этому, если решил покарать мое королевство, пусть мне никогда не дано будет достичь берега».
В устах Генриха Плантагенета молитва мало чем отличалась от проклятия.
В тот же вечер флот после перехода по неспокойному морю прибыл в Саутгемптон.
Все думали, что король первым делом, едва сойдет на берег, направится в центральную Англию, чтобы напасть на Гуго Биго, или же на север, чтобы сразиться с королем Шотландии. Но он поступил совершенно по-другому. Сойдя на берег, он отказался от приготовленного для него ужина, съел только кусочек хлеба, запив его водой, а потом объявил, что назавтра же утром отправится в Кентербери.
На самом деле, этот человек, в одиночку противостоявшей всей своей взбунтовавшейся семье, ощущавший, что королевство вот-вот выскользнет у него из рук, и, несмотря на свой деспотический характер, не лишенный чувствительности, на какое-то время впал в уныние. И похоже, что именно через эту брешь просочилось истинное раскаяние. Когда он каялся в Авранше, речь шла, главным образом, о том, чтобы обелить себя, снять с себя вину в глазах своего народа и в глазах Церкви: официальное мероприятие, без которого ни о каком возвращении в лоно Церкви и думать было нечего. Но когда в тот день, 12 июля 1174 г., Генрих вошел в город, где десять лет назад начались его разногласия с архиепископом, он, должно быть, чувствовал, что на этот раз ему предстоит исполнить не приказ, пришедший извне: казалось, на этот раз он повиновался только голосу собственной совести. За несколько дней до своего отъезда Генрих исповедовался архиепископу Руанскому, и тот, растроганный одиночеством этого человека, посоветовал ему «смиренным паломником» посетить могилу Томаса Бекета.
