Здесь – всё.
Теперь всю жизнь он будет убийцей ребёнка. И будет жить с этим. Есть, пить, растить детей, радоваться, смеяться, грустить, болеть, любить. И…
И целовать Ольгу. Прикасаться к ней, чистому, светлому созданию, вот этими вот руками, которыми убил. Трогать её лицо, глаза, губы, её грудь, такую нежную и беззащитную. И оставлять на её прозрачной коже смерть, жирные сальные куски убийства. Руки, руки, чёртовы руки! Отрезать их надо. Отрезать, выкинуть к чёрту. Теперь не очиститься никогда.
Артём засунул руки между колен и начал тереть их об штанины. Он понимал, что это психоз, сумасшествие, но ничего не мог с этим поделать. Ему казалось, что руки стали липкими, как после еды в грязном кафе в жару, на них налипло убийство, самое паскудное убийство, и оно никак не оттиралось.
Он не заметил, как приехал в батальон, как вошёл в палатку, сел около печки. Он очухался, только когда Олег протянул ему котелок с кашей:
– На, ешь, мы тебе оставили.
– Спасибо. – Артём взял котелок, начал отрешённо закидывать кашу внутрь себя. Потом остановился. – Помнишь, Олег, вчера нас чехи долбанули под Алхан-Юртом. Знаешь… Оказывается, мы в том бою убили девочку. Восьмилетнюю девочку и старика…
– Бывает. Не думай об этом. Это пройдёт. Если каждый раз будешь изводить себя, свихнёшься. Мало, что ли, тут убивают. И они нас, и мы их. И я убивал. Война, блин, своя-то жизнь ни черта не стоит, не то что чужая… Не думай об этом. По крайней мере до дома. Сейчас ты недалеко от неё ушёл. Она мёртвая, ты живой, а гниёте вы в одной земле – она внутри, а ты снаружи. И разницы между вами, может, один только день.
Да. Один только день. Или ночь.
Он поставил звякнувший ложкой котелок на пол и молча вышел из палатки, аккуратно задвинув за собой полог.
Ночь была на удивление ясная. Крупные звёзды ярко светили в небе, мерцали. Вселенная опустилась на поле и обняла солдат, спящих своих детей, – вечность благосклонна к воинам.
Завтра будет холодно.
Артём вспомнил вчерашний бой, убийство, девочку. Представил, как она с дедушкой полезла в подпол, когда началась стрельба. В доме сумрачно. Дед открыл крышку погреба и протянул ей руку, собираясь опустить её вниз. И тут в дом ворвался смерч. Стену пробило, разметав кирпичи, рёв и вспышки, и их крики, и снаряды рвутся внутри. Её убило сразу, снаряд ткнулся ей в живот, она качнулась вперёд, ему навстречу, а из спины вырвало маленькие кишочки и разбросало по стенам. Голова её дёрнулась и запрокинулась на тощей шейке. Глаза не закрылись, и из-под век виднелись мёртвые зрачки. А деда ранило. И он ползал в её крови, и тряс мёртвое тельце, и выл, и проклинал русских. И умер в Назрани.
Ты прости меня Бога ради, прости. Не хотел я.
Он снял автомат с предохранителя, передёрнул затвор и вставил ствол в рот.
…Дождь кончился.
Утром они покидали это поле.
Ночью подморозило, пошёл снег, и всё вокруг сразу стало белым, чистым, покрылось огромными кристаллами инея. Чечня поседела за эту ночь.
Огромная километровая колонна полка выстроилась на трассе. Артём сидел не шевелясь, засунув руки в рукава и намотав ремень автомата на запястье. Он уже замёрз, мокрая форма заледенела, стала ломкой, хрусткой и примерзала к броне, а пути предстояло ещё часа четыре – такой колонной они будут идти долго.
Их связной бэтэр стоял как раз напротив того самого поворота на болото.
Из-за поворота потихоньку вытягивались на трассу машины семёрки. Артём заметил Мишкин бэтэр. На броне, со всех сторон обложенный ПТУРами, сидел Василий. Артём махнул ему, криво, невесело улыбнулся. Вася замахал в ответ.
В Алхан-Кале было тихо, бой прекратился ещё ночью. Чехов, видимо, добили. Хотя никаких новостей они об этом не слышали. Они вообще не слышали никаких новостей и, что происходило с их полком, с ними самими, узнавали только по радио. Но раз они снимаются, значит, здесь всё закончилось. Может, даже Басаева шлёпнули.
Колонна тронулась.
Они шли дальше, в сторону Грозного. Взводный говорил, что стоять будут вроде напротив крестообразной больницы. Той самой, которая в «Чистилище». И, видимо, брать её придётся тоже им.
