Вот и сейчас они ждали от комбата команды, не понимая, в чём задержка.
И комбат тоже ждал команды от Артёма и тоже не понимал, в чём задержка.
Артём снова вызвал «Пионера». И снова в ответ прозвучало «отставить». Артём посмотрел на комбата минометки, пожал плечами:
– Отставить.
– Я чего ему, мальчик, что ли, туда-сюда меня гонять, – комбат минометки взъелся, – то стреляй, то не стреляй!
Он вдруг замолчал, повернулся к солдатам. Лицо его потяжелело:
– Наводи! По старым координатам.
Солдаты разбежались по позициям, закрутили рукоятки наводки.
– Первый расчёт готов!
– Второй расчёт готов!
Комбат ничего не ответил. Он припал к биноклю, молча смотрел на Алхан-Калу, словно пытался различить там чехов.
С семёрки, из окопов, вылез пехотный лейтенант, подошёл к ним, стал рядом с комбатом. Тот не обернулся. Лейтенант поправил автомат, некоторое время постоял молча, тоже глядя на Алхан-Калу, потом спросил:
– Что, стрелять будете?
– Не знаю. Хочу вмандячить пару раз.
– Там наши. – Пехотный лейтенант кивнул на лесок и дальше, туда, где было болото.
– Где? – Комбат оторвался от бинокля, вопрошающе глянул на него.
– Да вон там, где лесок. Там болото дальше, там наш взвод стоит.
– Во, блин! А мне туда стрелять приказано. А дальше что, не знаешь?
– Не знаю. В Алхан-Кале чехи. А там вроде тихо пока.
– Ясно… Ну, до Алхан-Калы далековато, не добьёт. У меня всё-таки не саушки. Ясно. – Комбат повернулся к расчётам, произнёс спокойным, остывшим голосом, уже без раздражения: – Отставить! Сворачиваемся.
Пока расчёты, недовольно ворча, зачехляли «васильки» и цепляли их к шишигам, комбат с пехотным лейтенантом закурили, разговорились. Артём тоже подошёл к ним, прикурил у взводного, стал рядышком. Потёк ленивый солдатский трёп.
– А чего тут вчера было-то? – Комбат минометки сквозь струю дыма с прищуром посмотрел на взводного. – Говорят, тут комбат вчера отоварился. Не знаешь?
– Да, он хреначился тут. На чехов нарвался. Ездил как раз вот на это болото, его и обстреляли.
– А чего он туда потащился?
– А хрен его знает.
– Он нас менял, – сказал Артём, – мы с Ситниковым там с девяткой стояли, а он смену привёл.
– Ну и чего было-то? Расскажи. – Миномётчик заинтересованно глянул на Артёма.
– Да чего… Постреляли немного и разъехались. Их разведка из села шла, на нас наткнулась. Сначала снайпер обстрелял, потом из миномётов несколько раз вмазали.
– Убило кого-нибудь?
– Нет.
– Местных только, – сказал пехотный лейтенант. – Сегодня из села приходили, просили не стрелять, они их хоронить собирались. Восьмилетнюю девочку и старика. Как комбат хреначиться начал, они в подвал прятаться полезли, да не успели. Из КПВТ их завалили, – лейтенант, затягиваясь «Примой», рассказывал об этом спокойно, как о том, что яичница на завтрак подгорела, – снаряд пробил стену дома и разорвался внутри. Девочку сразу убило, а старик в больнице умер. В Назрань его возили.
Артём молча смотрел на взводного, не отрывая глаз от его спокойного лица.
Щекам вдруг стало жарко.
Он вспомнил тот бой. Как пехота залегла на полянке за насыпью. И как из села вылетели две очереди и умолкли. И как он заорал: «Вон он, сука, в этом окне!», хотя не был уверен, что там кто-то есть. Но лежать под огнём просто так было слишком страшно и слишком страшно было подниматься с земли и ждать выстрелов из села. И он заорал.
В том окне никого не было, это стало ясно после первых очередей. Чехи куснули и отскочили. Но комбат всё же приказал бэтэрам расстрелять село. Потому что боялся и хотел купить свою жизнь жизнями других. И они охотно выполнили этот приказ. Потому что тоже боялись.
Но если бы Артём не заорал: «Вот он!», комбат приказал бы расстрелять село на минуту позже, и девочка с дедом успели бы спрятаться в подвал.
Чёрт… Только этого не хватало…
Вчера он убил ребёнка.
От этого Артёму стало плохо.
И ведь ничего не сделаешь, никуда не пойдёшь, ни у кого не попросишь прощения. Он убил, и это всё, необратимо. Это – худшее, что может быть в жизни. Это даже хуже, чем потерять любимую женщину. Там ещё можно как-то извернуться, поднапрячься кишками, что-то решить, уладить, упросить, завоевать….
