– Ого! Прямое попадание.
– Саушки… Здоровые, блин. Один снаряд – и дома нету…
– Ну, началось, теперь нас точно не сменят…
Вслед за пристрелочным в Алхан-Кале один за одним стали рваться снаряды.
Обстрел был сильный. Сзади, из-за леса, и справа, откуда-то с гор, били саушки. Там же, в горах, взвыл «Град», его залп накрыл Алхан-Калу сразу, ковром. Слева от бугорка, где-то совсем рядом с ними, заговорила миномётная батарея. Хлопки её «васильков» выделялись из общей канонады, почва каждый раз отдавала толчком в ноги.
Алхан-Кала исчезла. Её разметало разрывами, разбросало по обрыву, стёрло с земли. На месте села тучами клубилась пыль, взлетали и падали крыши, доски, стены…
Воздух задрожал, физически ощутимо раздираемый металлом. Железа было так много, что пространство сгустилось, каждый пролетавший в селе осколок, двигая по одной молекуле кислород, оставлял тёплый след на лице. Разрывы и выстрелы смешались в один сплошной гул, тяжёлой густотой наполнив эфир, вдавив головы в плечи.
Они стояли, молча смотрели на обстрел. Десяток солдат посреди болота, а в километре от них гуляла смерть… В такие минуты, когда дома, кувыркаясь в тоннах поднятой на воздух земли, разлетаются в щепки, оставляя после себя воронки размером с небольшое озерцо, а почва на три километра вокруг дрожит от двухпудовых снарядов, – в такие минуты особенно остро чувствуется слабость человеческого тела, мягкость костей, плоти, их незащищённость перед металлом. Бог ты мой, ведь весь этот ад не для того, чтобы расколоть напополам Землю, это всего лишь для того, чтобы убить людей! Оказывается, я так слаб, я ничего не могу противопоставить этой лавине, с лёгкостью разметавшей вдребезги целое село! Меня так легко убить! Эта мысль парализует, лишает дара речи…
– Сейчас повалят из села, пидоры…
Они очухались, повскакивали с мест, разбежались по позициям. Над болотцем опять протяжно и страшно разнеслось: «К бою!» Артём бросился к бэтэру, схватил рацию, побежал к Ситникову. Взвод!
Начштаба он нашёл около вчерашней балки. Тот лежал, опершись на неё локтями, разглядывал Алхан-Калу в бинокль. Рядом покуривал Вентус. Оба были напряжены, но не нервничали. Ситников не обернулся, сказал только:
– Вызови комбата.
Артём вызвал «Пионера». Ответил опять Саббит.
– «Пионер» на приёме. Передаю трубку главному.
Трубку взял комбат.
– «Покер», это главный. Значит, так. Остаётесь на месте. Смотрите в оба. Если чехи пойдут на вас, будете огонь корректировать. Ближе к вечеру буду. Как понял, приём?
– Понял тебя, понял. – Артём снял наушники. Ситников выжидающе смотрел на него. – Остаёмся здесь, смотрим чехов.
Обстрел продолжался ещё около часа, затем постепенно утих. Теперь саушки били по одной, одинокие снаряды через каждые минуту-две ложились в селе. Пыль осела, из густых клубов проступили домики. Артём удивился – целый час такое молотилово стояло, он ожидал увидеть пустыню в воронках, а село оказалось практически целым. Во всяком случае, на первый взгляд. Явные разрушения были только на правой окраине – здесь Алхан-Калу потрепало сильно. Видимо, лишь этот район и обстреливали. Похоже, что Басаев со своими чехами там. Прямо напротив них. Если пойдёт, им встречать.
Они затаились, слились в ямках с землёй, сровнялись с ней, разглядывая село по стволу автомата, пошевеливались, устраивались поудобней к бою, заранее намечая ориентиры, легли надолго, замолчали, не выдавая себя ни звуком, затихли, ожидая чехов.
Комбат приехал, когда уже опускались сумерки, вторые для них на этом болоте. Его бэтэр и три машины семёрки шумно влетели на бугорок, остановились не маскируясь.
Комбат сидел на головной броне, как Монблан возвышаясь над ними в своих ямках, в обычной для него позе ферзя – рука упирается в колено, локоть на отводе, тело чуть подано вперёд. Орлиный взгляд. Эффектный «натовский» броник. Не запачканный землёй камуфляж. Орёл-мужчина.
– О, приехал наконец. Ты глянь на него! Ферзь, блин. Как на параде, только оркестра не хватает. Чтоб не только в Алхан-Кале, но и по всей Ичкерии чехи знали – комбат прибыл… Глупый Хер!
Комбата в батальоне не любили. Солдат он скотинил, разговаривал с ними высокомерно или при помощи кулаков, считая их за пушечное мясо, алкашню и дебилов. «Глупый хер» было его любимым выражением. По-другому он к своей пехоте никогда не обращался. «Эй, ты! Глупый хер! А ну бегом сюда!» И в грызло – на! Солдаты отвечали комбату взаимностью, и эта кличка, Глупый Хер, намертво прилипла к нему.
