Дашка уже не удивилась тому, что, когда вновь сознание вернулось к ней, обстановка вокруг была другая. Этот факт даже забавлял. Колдунья бы усмехнулась, но разбитыми губами делать это было больно.
Её перенесли в одну из комнат в приюте. Тут явно никто не жил сейчас: ничьих вещей здесь не наблюдалось, кроме её собственной одежды, висевшей на стуле, выстиранной и выглаженной. Все Дашкины раны были обработаны и перевязаны.
Она подумала, стоит ли звать кого-нибудь, заодно проверила, вернулся ли к ней дар речи. Да, всё было в порядке, только голос слегка изменился. Но обращать на себя внимание Дашка не стала. Вполне вероятно, что все дети приюта такие озлобленные. Раздражать их своим существованием представлялось делом небезопасным. Кто-то же принёс её сюда, он должен к ней заглянуть, проверить, как она.
К вечеру Дашке стало казаться, что про неё забыли. Жизнь приюта гремела вовсю, как на улице, так и в стенах здания, по коридорам носились дети, кто-то пару раз долбился в дверь комнаты, где Дашку заперли, раздавались голоса воспитателей. Иногда у колдуньи от ужаса перехватывало дыхание, когда она слышала Лайама и Эризена, проходящих мимо её «убежища». Оба догадывались, кого прячут в комнате, и намеревались найти и украсть ключ от неё, а ночью добить жертву. О ночном происшествии уже было известно всему приюту, причём неодобрение многие воспитанники высказывали весьма своеобразное: почему мальчишки не прикончили представительницу горячо ненавистного всем сословия сразу. Некоторые приставали с расспросами к взрослым, те говорить отказывались. Одно Дашке удалось уловить: кладовку, где её убивали, хотела открыть воспитательница, закрыть там провинившегося ребёнка, поняла, что дверь заперта магией, сняла чары — и помешала местному диктатору и его слуге. Колдунья стала понимать с горечью, что эти двое ходят безнаказанными…
Но в комнату вошла, наконец, молодая женщина с русыми локонами с золотистыми отблесками, с грустными зелёными глазами, в невзрачном длинном сером платье и фартуке. Красавица, если бы не её измученный усталый вид. С ней была девчушка, какая-то тихая, наверное, затравленная воспитанниками. Её коротенький сарафанчик не прикрывал и коленей, а тоненькие ножки девочки выглядели безобразно, все в ссадинах, царапинах и даже шрамах — наверняка выражение «любви» других детей.
— Тебе полегчало? — встревожено спросила воспитательница. — Будет лучше, если ты ночью покинешь приют, я проведу тебя до ворот. Эта парочка, Лайам и Эризен, стащила запасные ключи от этой комнаты. Они хотят задушить тебя. Тебе есть, куда идти?
— Есть. Это вы меня спасли?
— Да. Меня Керрой зовут, — представилась она. — Это Марианна, — воспитательница подтолкнула девочку вперёд, та пробормотала: «Здравствуйте».
— Знаете, я могу хоть сейчас уйти, — Дашка, поморщившись, поднялась и хотела встать, но Керра её остановила:
— Не надо, лежи. На этих выродков никакой управы нет. А воспитателям всё равно. Они-то тебя не тронут, но если все приютские дети при них с тебя кожу сдирать начнут, даже пальцем им не пригрозят. Была бы ты бродяжкой, нищенкой — заступились бы, но о тебе думают, что ты живешь в роскоши.
— Странно, что на улице меня никто не тронул, — Дашка осторожно опустилась на постель.
— Такой в Хардеме принцип — если кто тебе неприятен, ты пальцем его не тронь и слова плохого не скажи, но когда этот человек в беду попадёт, руки не подавай, — вздохнула Керра. — Но детям всё равно, они не могут сдерживаться.
— Лайаму и Эризену уже по пятнадцать, — парировала Дашка.
— В этом приюте в душе все вечные дети… Марианна с тобой побудет, чтобы ты не скучала. Я принесу тебе поесть, — воспитательница оборвала разговор и ушла.
— Ну, привет. Я Дарья, — колдунья протянула девочке руку.
Марианна только дотронулась до её пальцев, молодая женщина даже не успела сжать их.
— Не буду я на тебе злость срывать, — протянула Дашка. — Может, у вас в приюте так принято, но я этого не делаю.
Девочка, продолжая молчать и испуганно сжиматься, присела на краешек стула, где висела Дашкина одежда. Марианне было неудобно, потому что она старалась не откидываться на спинку, чтобы не помять ничего.
