– Ты не можешь его увидеть, – ответила Хепизба. – Клиффорд со вчерашнего дня в постели.
– Что? Как? Неужели он заболел? – воскликнул судья Пинчеон, с неким подобием раздражения и тревоги, которые сделали его особенно похожим на старого пуританина. – Нет, в таком случае я просто обязан его увидеть! Что, если он умрет?
– Смерть ему не грозит, – сказала Хепизба и добавила с горечью, которую больше не в силах была сдержать: – Если только его не приговорит к смерти тот самый человек, который пытался сделать это в прошлый раз!
– Кузина Хепизба, – ответил судья с предельной искренностью, которая приобретала все больше слезливого пафоса по мере того, как он продолжал, – неужто ты не понимаешь, что это несправедливо, невежливо и не по-христиански – так долго питать ко мне враждебность за то, что я был скован долгом и совестью, силой самого закона и вынужден был поступить подобным образом? Чего из сделанного мной Клиффорду можно было избежать? Разве могла бы ты, его сестра, – если бы знала то, что я сделал, – проявить большую мягкость? Неужто ты думаешь, кузина, что меня это никак не задело? Что я не страдал с того дня и до самого этого момента, несмотря на подаренное мне Небом благополучие? Или что я сейчас не рад тому, что справедливость и требования нашего общества позволили нашему родственнику, нашему старому другу, натуре столь тонкого и прекрасного склада, – столь несчастливому и, воздержимся от уточнений, столь виновному, – вернуться к жизни и возможным ее удовольствиям? Ах, ты плохо знаешь меня, кузина Хепизба! Ты не знаешь моего сердца! Оно трепещет при мысли о встрече с ним! Нет в мире человека (кроме тебя самой, да и ты не превосходишь меня в этом), который пролил бы так много слез над страданиями нашего Клиффорда. Сейчас ты видишь эти слезы, Хепизба! Никто сильнее меня не желает помочь ему вновь испытать счастье! Проверь же меня, Хепизба! Испытай, кузина! Испытай человека, которого называешь своим врагом и врагом Клиффорда, испытай Джеффри Пинчеона, и ты поймешь, что сердце мое искренно!
– Да Бога ради! – воскликнула Хепизба, негодование которой лишь усилилось от этих проявлений неожиданной нежности со стороны суровой натуры. – Во имя Бога, которого ты оскорбляешь и в силе которого я почти сомневаюсь, раз уж он слышит от тебя столько фальшивых слов и до сих пор не вырвал тебе язык, – прошу, прекрати изображать передо мной сочувствие к своей жертве! Ты ненавидишь его! Скажи это как мужчина! Ты в этот самый момент лелеешь в сердце какие-то темные планы! Так выскажись сразу! Или, если ты надеешься на изменения к лучшему, прячь свою злобу до самой победы! Но никогда больше не говори о любви к моему бедному брату. Я этого не вынесу! Я забуду присущее леди достоинство! Я сойду с ума! Прекрати! Больше ни слова! Иначе я тебя пну!
В этот раз ярость Хепизбы придала ей храбрости. Она заговорила, но, в конце концов, разве это несокрушимое недоверие к судье Пинчеону, это полное отрицание самого факта, что ему могут быть свойственны человеческие чувства, – разве они имели подтверждение в демонстрируемом им характере? Или всего лишь были порождением необоснованных женских предубеждений и рождались на пустом месте?
Судья, несомненно, был крайне уважаемым человеком. Это признавали и Церковь, и штат. И не отрицал никто. В очень широком кругу тех, кто его знал по общественным или личным делам, не было никого – кроме Хепизбы, некоторых беззаконных мистиков вроде дагерротиписта и, возможно, нескольких политических оппонентов, – кто мог бы оспорить его право занимать в этом мире высокое и почетное место. Да и сам (нам стоит это справедливо заметить) судья Пинчеон редко сомневался в том, что его завидная репутация соответствует его деяниям. А оттого его совесть, обычно выступающая самым надежным свидетелем человеческой честности, если и оживала на краткие пять минут в сутки или даже на целый день в течение особо темного года, – его совесть пребывала в совершенном согласии с голосом общества. И все же, как бы ни были сильны доказательства, нам не стоит спешить с заключением, что судья и согласный с ним мир были правы, а бедная Хепизба, одиноко осуждающая его, ошибалась. Спрятанная от человечества – и забытая им самим или похороненная глубоко под объемной и пышной горой его нарочитых благих деяний повседневной жизни, – в нем могла таиться некая злобная и жуткая черта. Нет, мы осмелимся шагнуть еще дальше – его вина могла ежедневно являть себя и постоянно обновляться, как зачарованное кровавое пятно на убийце, вне зависимости от того, знает он о своей метке или нет.
