— Однако здесь еще есть то, что не принадлежит никому, потому что на Руси нет рабов. Я имею в виду оставшихся в городе жителей. Их ты можешь забрать. Всех я тебе не отдам — кое-кого оставлю, но не меньше половины брат твоего шахиншаха получит, а то и впрямь негоже такому великому воителю возвращаться с пустыми руками. В конце концов, не его вина в том, что он не успел взять этот город.
Это решение Славка принял, исходя из принципа «На тебе, боже, что мне негоже». Ни к чему держать в городе столько народу, исповедующего ислам, да еще с таким фанатизмом. Как знать, может, в голове у кого-нибудь из правоверных так прочно угнездилось учение погибшего безумца, что спустя месяцы, да пускай даже годы, он вновь затеет какую-нибудь авантюру. Гарнизон здесь предполагалось оставить очень большой, не меньше тысячи, но все-таки рисковать лишний раз ни к чему.
Да и некуда было Вячеславу девать этих людей, которых захватили в плен после разгрома Убейдуллы. Порядок в городе под присмотром воинов они навели, а теперь куда? А тут как раз появлялась возможность вроде бы оказать соседям некую уступку и тем самым сделать шаг навстречу мирному и почти полюбовному соглашению.
Тем более что этот спокойный старик представлял собой явный контраст с первыми послами, горделивыми и надменными, которые даже голову держали так неестественно высоко, устремив подбородок в собеседника, что создавалось впечатление, будто они и впрямь проглотили то ли кол, то ли копье.
Да и слова они цедили чуть ли не сквозь зубы, всем своим видом выказывая презрение к собеседнику. Этот же человек говорил мягко и осторожно, улыбался, весело щуря глаза, и даже пытался шутить.
Особенно Ахситан оживился, когда после его осторожных намеков на подписание мира и установление границ, как это должно быть у добрых соседей, воевода русичей не мялся в нерешительности, не потребовал каких-то уступок, а, особо не чинясь, почти сразу дал согласие, заявив, что Дербент — хорошая граница и нарушать ее он не собирается. Во всяком случае, до тех пор, пока мир не будет нарушен шахиншахом.
Правда, заключать военный союз воевода отказался, предложив взамен, чтобы Фарибурз III послал посольство к его государю. Пускай, мол, они сами договариваются друг с дружкой.
В течение недели три десятка суровых воинов Гершаспа сбивали в кучу и выводили за пределы города людей, оставшихся в живых. В основном это были старики, женщины и дети.
Зная, что их ждет, некоторые из них бросались в ноги воеводе русичей, умоляя оставить их и уверяя, что еще могут пригодиться. Многие даже соглашались принять православие. Таких выслушивали, крестили и оставляли.
Иные же, не желая жить рядом с иноверцами, сами вызывались уйти. Пусть неволя, но у своих, правоверных.
Третьи, не надеясь на то, что им позволят остаться, ухитрялись спрятаться так, что их обнаруживали лишь спустя дни, а то и недели после того, как войско ширваншахов ушло. Не убивать же их. К тому же и работенка для этих людей нашлась. Не сказать, чтоб не пыльная, но они были довольны и этим, вырубая по указке армянских мастеров плиты из камня и надстраивая крепостные стены.
Сам Вячеслав тоже не тратил времени даром. С несколькими сотнями людей он проехался вдоль горной стены, внимательно осматривая возможные подступы с юга. Кое-где поступали просто, как в случае с Ширванским ущельем, по которому и прошли в первый раз горы Кавказа монголы, ведомые Субудаем. Все проходы были завалены камнем, а в основание рукотворных баррикад легли огромные, чтоб невозможно было сдвинуть, куски скал, которые обрушили вниз направленным взрывом.
Не зря Вячеслав чуть ли не целый месяц консультировался с Минькой и усердно запоминал формулы, по которым рассчитывалось примерное количество пороха для закладки. Ему не всегда удавалось достичь максимального эффекта, но в целом наука срабатывала.
В других местах действовали иначе. Кое-где были заложены башни, высота которых достигала тридцати метров. Ставили их таким образом, чтобы лучники, дежурившие в них, могли вести наблюдение и держать под прицелом всю округу.
