Вера Петровна легонько подтолкнула Катю к двери:
— Иди уже, труба зовет! Как выйдешь на сцену, сразу все страхи останутся за кулисами.
— Это точно, — пробормотала Катя и, побледнев так, что даже не помог тон на лице, двинулась к лифту.
Проводив актрису глазами, Вера Петровна тихо сказала Валюте:
— Ты обратила внимание, как у нее в последнее время стала странно подергиваться голова?
— Это после покушения на Алену, — отозвалась та, собирая шпильки с гримировального столика. — Еще бы! Такое увидеть! Тут затрясешься. Все. Я бегу в зал — хочу посмотреть второй акт.
Глеб приехал в театр к концу второго действия, чтобы посмотреть финал и завтра, если его пустят к Алене, рассказать о том, как принимали спектакль. Ковалева бесшумно открыла боковую дверь в зрительный зал и усадила его на резервный стул, всегда стоящий в боковом проходе. Глеб мгновенно погрузился в сцену объяснения Ларисы и Карандышева:
«— Я готов на всякую жертву, готов терпеть всякое унижение для вас, — говорил, преодолевая душившие его рыдания, Карандышев-Нечаев.
— Подите, вы слишком мелки, слишком ничтожны для меня.
— Скажите же: чем мне заслужить любовь вашу? Я вас люблю, люблю.
— Лжете. Я любви искала и не нашла. На меня смотрели и смотрят, как на забаву. Никогда никто… — Здесь Катин звенящий голос сорвался, и она замолчала надолго… А когда заговорила вновь, ее голос звучал неузнаваемо низко, точно она сразу состарилась на пятьдесят лет, и чужой потрескавшийся от возраста и бремени невзгод хриплый вопль с трудом складывал звуки в слова: —…не постарался заглянуть ко мне в душу, ни от кого я не видела сочувствия, не слыхала теплого, сердечного слова. А ведь так жить холодно. Я не виновата, я искала любви и не нашла… ее нет на свете… нечего и искать… — Катино лицо с горящими мрачным светом глазами исказилось, и она беззвучно зашлась истерическим, доводящим до озноба хохотом: — Я не нашла любви, так буду искать золота. Подите, я вашей быть не могу.
— О, не раскайтесь! Вы должны быть моей.
— Чьей ни быть, но не вашей!
— Не моей?
— Никогда!
— Так не доставайся же никому!»
Карандышев-Нечаев выхватил свой знаменитый, специально купленный для спектакля старинный пистолет и выстрелил. Зал замер. И тут произошло невероятное. На груди упавшей без единого звука Ларисы-бесприданницы стало расползаться по нежно-розовому кружеву платья ярко-алое пятно крови. Дальше должен был следовать ее текст: «Ах, благодарю вас!» Но Катя молчала. Молчал Карандышев-Нечаев, в недоумении застывший над ней с дымящимся дулом пистолета. Молчал зрительный зал.
Зловещую тягостную паузу взорвал истошный вопль театроведа Марии Давыдовой, вскочившей с места и бросившейся к сцене. Преодолевший столбняк Максим Нечаев склонился над Катей. Медленно пополз занавес, отгораживая зрителей от совершенного на их глазах убийства…
Глеб в два прыжка вскочил на сцену и оказался в толпе сгрудившихся над неподвижной Катей людей. Она лежала в луже крови, и ее уже осматривал всегда дежуривший на спектакле врач. Стояла гробовая тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием готового потерять сознание Нечаева. Он стоял как приклеенный в том месте, откуда выстрелил в Катю, и его побелевшие пальцы все так же умело и крепко сжимали рукоятку пистолета.
— Быстро реанимацию, — распорядился врач и, не поднимаясь с колен, тихо прибавил: — Хотя вряд ли ей уже помогут. Она мертва…
Все потрясенно посмотрели на Максима. По его белому, как стенка, лицу пробежала судорога, свела крепко сжатый рот, исказила ужасом лицо. Он ничего не мог сказать, только мелко-мелко, словно отрицая вину, тряслась голова.
— Ты что наделал, скотина! — нарушил тишину Гладышев. — Дострелялся…
— Он не виноват! — Высокий чистый голос Домового развернул все головы в его сторону.
Сева стоял, прислонившись к порталу, сложив руки крест-накрест на груди, и на его губах слабой тенью бродила странная полубезумная улыбка.
— Это я убил ее, — торжествующе произнес он. — Это я. Великая актриса должна умирать на подмостках.
«Домовой свихнулся» — таков был единогласный приговор потрясенного коллектива театра.
