— Почему?
Чарльз пожал плечами.
— Потому что я собираю записи Джанис Джоплин и «Стоунз».
— Да, но почему твой отец этого не одобряет?
— Джанис, Мик[41], длинные волосы, травка. Вы бы, наверное, не хотели, чтобы ваш сын был хипарем.
— У меня нет сына. Я лично думаю, Джанис поет здорово, а вот в Джаггере слишком много от шоу-бизнеса. Я ему не верю.
— Как Алтамонт?
— Как Алтамонт.
— Мик — ладно, остается Джанис, волосы и травка. Знаете, что я думаю? Тео, так зовут моего отца, — я думаю, Тео думает, что я гомик.
— А ты гомик?
— Я не собираюсь отвечать на этот вопрос ему, так что с какой стати я должен делать это для вас?
— Как хочешь.
— Много классных мужиков были голубыми. Микеланджело, Александр Македонский…
— Еще Платон, Чайковский, Оскар Уальд. Ну и что?
— Тео просто зациклился на достижениях. Все должно иметь цель, все должно приносить выгоду. Не мой стиль.
— Но здесь ты ешь хлеб Тео.
— «Хлеб» — понятие неодушевленное. Кроме того, это был шанс попасть в Мексику. Как мне здесь надоест, я свалю.
— Будь осторожен. Полицейские в Мексике паршиво относятся к длинноволосым. А найдут у тебя хоть немного травки — загремишь на семь лет. Сидеть в местной тюряге совсем не весело.
— Откуда вы знаете?
— Я там был.
Чарльз допил кока-колу и поднялся.
— Еще увидимся.
— Точно.
— Спасибо за коку и за совет.
Форман осторожно улыбнулся.
— Я тебе ничего не говорил.
Чарльз поджал губы и двинулся прочь, все время подпрыгивая на ходу — вверх-вниз, вверх-вниз. С того места, где сидел Форман, он казался очень одиноким, совсем не таким крутым. Очень легкая маска.
Форман продолжал исследовать Акапулько. Он прошел по zócalo и вышел на рынок. У жизнерадостной женщины, качающей грудного ребенка, Форман купил ломоть только что срезанного ананаса. Плод был сладким, и его сок приятно охлаждал горло.
Он позволил себе думать о фильме. «Любовь, любовь». Название начинало ему нравиться. Он даже сможет несколько изменить обычную рутину «любовной истории». И, в зависимости от того, что ему удастся вставить в смонтированную картину, она приобретет некий ироничный подтекст, понимание которого должно благополучно ускользнуть от Бристола. У этого продюсера есть, конечно, свои достоинства, но утонченность к их числу не относится.
Сначала Форман надеялся отразить в картине сам дух, сущность, саму природу Мексики; однако теперь он хорошо сознавал, что был слишком самонадеянным. «Мексика слишком сложна, слишком противоречива. Этот рынок — это тоже Мексика. Шикарный блеск отелей в Акапулько — и это Мексика. Так же как Хикилиско, так же как бульвар “Пазео де ла Реформа” в Мехико-Сити с его роскошными магазинами, дорогими женщинами и бизнесменами с глазами, словно высеченными из камня. И Монтеррей[42] с его обнаженными гранитными скалами и насыщенным пылью воздухом. И порт Веракрус. И все те деревушки, названные в честь святых. Разбросанные тут и там противоречивые черты и оттенки происхождения, культуры и истории. Гордое и постыдное прошлое, кровь и нежность; жалкое настоящее, все еще живое верой в будущее. Мексика — та нация, что может призвать армию, чтобы потопить в крови студенческие демонстрации. И одновременно, это страна, которая тратит две трети государственного бюджета на образование. Мексика необъяснима, рассудком понять ее нельзя, — решил Форман. — И именно это в ней самое привлекательное.»
Форман забрался далеко от рынка, теперь он шел по «кальехон»[43]. Никаких тротуаров, никаких дорожек для пешеходов, только пыль взметается ветром с саманных построек. Семейство хрюшек обосновалось в канаве, несколько куриц с пронзительным кудахтаньем роются в земле. Густой аромат маисовых лепешек — тортилий — наполняет воздух. Он повернул за угол.
— Эй, приятель, как ты меня нашел? — В узком дверном проеме выгоревшего желтого домика возвышалась фигура Лео. Его заросшее щетиной лицо было непроницаемо, а взгляд водянистых глаз — пустым и далеким. — Ты сбился с пути, приятель. Эта часть города не для туристов.
— Я не турист.
— Хочешь здесь снимать свое кино?
— Может быть. А ты здесь остановился?
Лео ухмыльнулся и вытащил ус изо рта.
