Скрипки скрипнули и затихли.
— Скрипки! — крикнула София и сверкнула глазами. Скрипки заиграли.
Она была на пляже. В вызывающем костюме. Ее бедная мать… Все становится понятно. Все наконец понятно. Жизнь покойницы была адом. Хулиган. Если бы только хулиган! Уголовник. Уголовник? Уголовник! Где она с ним познакомилась? Давно. У нее в детстве нашли кастет. Тот же самый уголовник? Да, да, да. С самого детства, вы хотите сказать? Я ничего не хочу сказать, я уже все сказала. Говорят, он чуть не убил Чока. Чуть? Или убил?! Можно сказать, что убил. Чока спасла простая случайность, там был ми-ли-ци-о-нэр. Нет! Не может быть! А я говорю, да. Его посадили? Этого хулигана посадили? Ему удалось бежать. Она ему помогла. Она?! Она спрятала его под полотенцем. Хорошо, что не под юбкой. Я же вам сказала, что она была в неприличном костюме! Какая юбка может быть у такого костюма? Глупости! Никогда не поверю, она же совсем ребенок. Сегодняшние дети… Это не сегодняшние дети, это сегодняшняя школа. Где были учителя? Учителя? Причем тут учителя?
— Валторны! — скомандовала София.
В ее распоряжении была одна валторна, но она была чистосердечна и мелодична.
— Это мой брат, мой единственный брат! — взволнованно пела валторна. — Он чуть не погиб. Юцер, он чуть не погиб, ты слышишь! Любовь… она еще ребенок… жестокий ребенок… а он любит ее до потери сознания… это плохо кончится. Ты должен повлиять, о-о-о… — валторна зарыдала, и Юцер протянул ей носовой платок. — Юцер, мы хотим, чтобы ты запретил Любови встречаться с Чоком, о-о-а-ах… Это тяжело, я знаю, но… но… но… на наших глазах разыгрываются одна драма за другой. Она так красива, кто может устоять… Он не понимает, он готов ради нее на все… Эти хулиганы вокруг… а она все равно уйдет к другому… Ей нужен мужчина, мужчина, который сумеет держать ее в руках… А Чок еще совсем мальчик… Скажи ей, Юцер, ты должен, ты обязан, я тебя прошу, пожалей меня, пожалей нас… о-о-о… а-а-а… ах!
Адина рыдала, она вот-вот должна была родить, и она могла родить раньше срока. Юцер испуганно гладил ее по голове и не находил слов.
— Контрабас, — кивнула София.
Гец топнул ногой и вышел из комнаты. София его догнала и запела виолончелью.
— Ты должен понять, — начала она легато и дольче, — ты должен понять, Гец, что любовь — это музыка созревших для нее сердец. Детская любовь легка и опасна. Она как крепкое вино для тех, кто пьет его впервые: ударяет в голову и ноги, а потом остается только головной болью.
— Это не тебе решать, — упрямо сказал Гец. — И я не позволю тебе превращать меня и Юцера в Монтекки и Капулетти. Юная любовь приходит и уходит, но она вольна делать это самостоятельно. Когда уйдет, тогда уйдет.
— Разве мы можем ждать?! — крикнула София форте и даже пассионато. — Разве ты не видишь, как эта маленькая паршивка берет Чока за горло? Он готов ради нее на все. Он способен даже врать. Мне! Мне, которой он обязан всем!
— Паршивка, говоришь, — сказал Гец, словно цыкнул слюной сквозь зубы. — Паршивка! Речь идет о ребенке, только что потерявшем мать. Ты должна была приголубить ее и приласкать. В тебе нет даже простой бабской жалости, которую любой бродяга рассчитывает найти в сердобольной женской душе. А вы с Мали были подруги. Самые близкие подруги.
— А! Ты говоришь о ней так, словно это не они с Юцером украли у меня бриллиант! — взвизгнула София. В этой фразе не было музыки. Даже София почувствовала неуместность изданных ею звуков.
— Украли бриллиант? — деланно рассмеялся Гец. — Твой бриллиант?
— Я его носила на груди всю войну. Я заслужила свою долю. Они могли хотя бы предложить поделиться со мной. Но они не предложили!
— Насколько я знаю, там не было бриллианта. Ты проходила всю войну с мылом на шее, и это действительно ужасно. Насколько я знаю, никаких бриллиантов вообще не было. Сними с души эту тяжесть. Еще до начала войны Юцер сказал мне, что Натали сильно поиздержалась, и ей пришлось продать фамильные драгоценности. Юцер искал способа заработать деньги на свой гарем, и я лично взял некоторую сумму у отца, чтобы ему помочь.
— Пожалуйста! Они еще были должны нам денег!
