— Юцер! — радостно воскликнула Натали. И улыбнулась. Мелкие зубы весело сверкнули.
— Натали! — улыбнулся в ответ Юцер и прильнул к протянутой руке.
Любовь от разочарования высунула язык. Она ждала настоящего киношного поцелуя.
— У тебя замечательный язычок, — рассмеялась Натали. — Он даже раздвоен на конце. Девушкам не обойтись без жала. Но как хороша! Любительские фотографии не передают ее красоты. Эту Диану надо фотографировать профессионально. Здравствуй, Любовь! — сказала она задорно и протянула Любови руку.
— Здравствуйте, — хрипло ответила Любовь. — А мама рассказывала, что вы грассируете.
— Пришлось переучиваться, — деловито ответила Натали и полезла в сумочку. Вынула коробочку из бересты, положила в ладошку Любови и сжала ее пальцы в кулак. — Это тебе. А грассировать в тех местах не принято, — обратилась она уже к Мали. — Методом Демосфена справилась всего за три дня. Оказалось, что невелика сила привычки.
Любовь возбужденно поднесла к лицу Мали старинный медальон изумительной работы с небольшим изумрудом в центре.
— Ты с ума сошла! — укорила подругу Мали, — это же стоит чертовых денег.
— Пустое! — улыбнулась Натали. — Купила за бесценок у блажной бабульки, а та выменяла его на хлеб у буржуйки. «Гладкая была буржуйка, да голодная», — так бабулька объяснила. И было это незнамо когда. Думаю, при царях, поскольку в наше время буржуйки медальонов до тех мест довезти не могут.
Ведьма на вокзал не поехала. Осталась дома. «Вот и дожила», — шептала она про себя, переходя из комнаты в комнату, поправляя цветы в вазах, смахивая привидевшуюся пыль, оправляя салфетки и накидки. Звонок в дверь привел Ведьму в состояние полного помешательства. «Бегу, бегу!» — орала она и топталась между столом и диваном, не в силах пробить себе дорогу. «Бегу, бегу!» — крикнула и опрокинула стул, а потом долго его поднимала. «Бегу, бегу».
Они долго стояли обнявшись, не в силах оторваться друг от друга.
— К нам ты отнеслась прохладнее, — не сдержалась Мали.
— Это совсем другое, — отмахнулась Натали.
Не прошло и двух дней, как Любовь поразила Чока новой походкой. От этой походки голова кружилась не у него одного.
— Перестань гарцевать! — велел Чок. — На тебя все пялятся.
— В этом весь фокус. Подтянуть живот, выпрямить спину, сдержать бедра, дать ногам свободу от бедер. А?
— Блядская походка. Это тебя Натали научила?
— Она. А как она рассказывает! Слушай! Номер один. — Любовь вскинула голову, повела ею, заставив волосы подняться крылом над правым плечом и опасть. — Слушай же, путник. Не каждому доводилось трогать головки Рафаэля. А этим пальцам однажды повезло. Моя кузина Мария, единственная светлая голова среди Долгоруких, это такие князья, когда-то были на свете князья, и они кичились своим происхождением, а Долгорукие были очень знатны, и мне совершенно безразлично, что я — одна из них… это очень бестолковый клан, но Мария была исключением… так вот, когда мужики решили взять власть вилами и кольями, и они были правы, потому что власть стала безнравственной… а мой дядюшка и его глупые сыновья свято верили в то, что им зачтутся школа и больница в поместье, и мужики никогда на них не пойдут войной… когда сквозь окна гостиной стало видно, как пылают дальние постройки, и павильон, и оранжерея… только тогда они поняли, что нужно бежать и стали зашивать драгоценности в шубы и золотые монеты в подолы платьев… а Мария ничего этого делать не стала… она побежала в галерею, где было много ценных картин, и начала выбивать подрамники из рам и спешно снимать картины с подрамников. Потом она свернула картины в рулон и положила их в холщовую сумку. Вместе с красками, палитрой и кистями. Засунула несколько золотых монет за пазуху и выбежала из дома. Тогда была великая смута, всюду горели костры, и бродили простолюдины с винтовками. Моих родственников обыскивали чуть не у каждого костра. Им пришлось расстаться с монетами, драгоценностями и шубами. Дядюшку убили. Тетушка сошла в дороге с ума. А Марию с ее картинками пропускали беспрепятственно. Кому нужны были картинки, и кто в них что-нибудь понимал? В конце концов, она добралась к нам, в Ригу. Я помню тот день. Картинки разложили по креслам, стульям и столам. А я была совсем маленькой. И я трогала головки Рафаэля, щупала сукно, в которое завернут старый нищий Рембрандта, и смеялась, глядя на пеструю мазню Гойи. Почему-то краски не складывались в моем детском восприятии в картину. Я имею в виду Гойю. Кажется, это была инфанта в розовых тонах. С тех пор я люблю свои пальцы. Они все еще помнят то ощущение. Стоит мне закрыть глаза, и на их кончиках появляется ухо рафаэлевского ангела, они словно наматывают шелковые пряди его волос. Я полагаю, что картины надо трогать. Не в музее, разумеется. Там ты этого делать не должна. Но если у тебя вдруг появится такая возможность, обязательно приблизь пальцы к какой-нибудь замечательной картине. Она останется с тобой навеки.
