— «Конечно, тетя Мали… Я и сама так думала, тетя Мали… Если вас это раздражает, тетя Мали…». Если бы при этом хоть в глазах промелькнуло: «Не пошли бы вы к чертовой бабушке, тетя Мали!», я бы поверила в твою теорию. А так — не верю! Эту девчонку приставили за нами следить.
— Допустим, что ты права, — сказал Юцер, подумав, — но что остается делать? Поссорить детей? И потом, зачем мы им нужны? Я имею в виду, — этим… Ну, какой в этом смысл?
— Смысл? В их действиях нет смысла. А может быть, есть, но мы не можем догадаться, какой, потому что нам он вообще непонятен. Я хочу перевести Любу в другую школу. Ближе к дому.
— Бред! — вскочил Юцер, до того вертевшийся в любимом глубоком кресле. — Бред! Ты сходишь с ума! Ни один нормальный человек не станет нагружать собственного ребенка подобными… заданиями. А Головлев вполне нормальный человек. Он любит свою дочь.
— Ты слеп, Юцер, — простонала Мали. Нас ждет беда. Я это чувствую.
— Твои чувства тебя не обманывают, — сказал Юцер жене назавтра и бросил ей на колени газету.
Мали развернула газету и начала читать. Пока она читала, ее лицо покрывалось красными пятнами.
— Какой кошмар! Но ты же не врач…
— Какая разница! Завтра они найдут вредительство в Госплане. А возможно, через нас пытаются подобраться к Гецу.
— Господи, — простонала Мали.
— Я попробую поговорить с Гецом. Ты не помнишь, мы ничего такого не говорили при этой Зиночке?
— Вроде нет. Какое это может иметь значение?
— Действительно. Впрочем, если ты права и Зиночку приставили следить за нами, каждое слово может иметь значение.
— Ты знаешь, — неожиданно улыбнулась Мали, — я читаю Ибсена. Вот, послушай: «На полу ковер. В печке огонь. Зимний день. В передней звонок. В комнату входит, весело напевая, Нора. Включает радио. Звучит гимн Советского Союза. Передают постановление по делу врачей. Нора прислушивается к словам диктора: „Ах, Торвальд, надо, чтобы случилось чудо из чудес!“. Хельмер: „Скажи какое!“. Нора: „Нет, Торвальд, я больше не верю в чудеса“. Хельмер (падает на стул у двери и закрывает лицо руками): „Нора! Нора! (Озирается и встает.) Пусто. Ее нет здесь больше. (Луч надежды озаряет его лицо.) Но — чудо из чудес?!“. Снизу раздается грохот мотора. По лестнице стучат сапоги».
— Какая чушь! — крикнул Юцер. — Нора не была врачом!
— А если бы была? Упади в кресло, Юцер, и закрой лицо руками.
Юцер раздраженно задвигал ногами, разыскивая спрятавшиеся под кресло тапки. Он не хотел себе признаться, что Мали стала его раздражать, что порой — только порой — находиться рядом с ней стало неприятно.
— Пойду прогуляюсь, возможно, зайду к Гецу.
— Я с тобой, — просительно протянула Мали.
— Нет, нет, мне хочется побыть одному.
Ангелы пыльных углов — это и есть время. Время, запутавшееся в паутине мироздания. Время, которое идет и не движется. События пробегают мимо него, мимо них. Час дня. Час ночи. О! В этот час не случается ничего доброго. Ангелом какого часа являешься ты, Юцер? Пятого пополудни. В это время не случается ничего. Ни хорошее, ни плохое. В это время рыжая Соре идет на пляж. Она боится воды и не позволяет сыну плавать. Вода — это вода, — объясняла рыжая еврейка визжащему от счастья ребенку. — Так говорят, что морская вода полезна. Когда это не глубоко, так это может быть. Но скажи мне, тебе, что, не хватает воды у берега? Или там, где глубоко, вода уже другая?
— Там рыбки, — захныкал мальчишка.
— Рыбки! — негодуя, ответила его мамаша. — Рыбки! Ты должен думать не о рыбках, а о своей маме! Что бы человек не делал в своей жизни, он должен в первую очередь думать о своей маме. Подумай о том, как себя будет чувствовать твоя бедная мама, если ты, не дай Бог, утонешь.
Где это было? В Ниде. Это было в Ниде за год до войны. Натали и Мали смеялись, а Юиеру хотелось плакать. Он помнил себя пятилетним, прыгающим с мельничного колеса в омут, исполняющим смертельные трюки. Трюки, которые пугали даже крестьянских мальчишек. И никто не говорил ему: «Юдале, нельзя нырять в омут». Никто не говорил ничего. Вокруг была тишина, в которой не было запретов, страхов, любви. Там, где нет страхов, нет любви, и там, где нет любви, нет страхов. Чего же ты боишься, Юцер?
