— Почему? — удивилась Мали. — Если тебя попутал дьявол, с ним и разбирайся. У меня с ним счетов нет.
Она вышла на крыльцо и смотрела на воду, которая начиналась сразу за перилами. Дом отшельника стоял на крутом косогоре. В воздухе плавали ласточки и летали мошки.
— Перевези меня на другой берег, — попросила Мали и запела:
На западном берегу гнездо черной ласточки.
На западном берегу белеют мои косточки.
Перевези меня на другую сторону, месяц мянулис
Пусти меня на ту сторону светлое солнышко.
— Это очень старая песня, — сказал отшельник.
— От тебя и слышала. Ты меня на тот берег возил каждый раз, когда я приезжала к деду.
— Значит, ты меня вспомнила?
— Лучше было не вспоминать, — мрачно ответила Мали.
Они плыли долго. В том году в реке было много воды.
На околице деревни играли дети. Прошла бабка, поздоровалась. Отшельник поклонился, а Мали нет. Бабка зло посмотрела на нее, ойкнула и побежала. Когда они стояли на околице, им были видны открытые окна домов и люди во дворах. Но когда Мали вошла в деревню, окна захлопнулись, и люди исчезли. Она шла одна по пыльной улице, а отшельник плелся позади. Так они дошли до мельницы и начали медленно возвращаться. У покосившейся калитки их ждала женщина. Она протянула Мали серебряный подсвечник. Мали вспомнила, как его ставили на окно в Ханукку, увидела бабушку в кружевном платке на голове, тетушку, себя, двоюродных сестер. Ей не надо было входить в эту картинку, но она вошла, а теперь ей не хотелось оттуда выходить. Пахло сдобой, корицей, старыми книгами и почему-то пеларгонией. Ну, конечно же! Пеларгония стояла на том же подоконнике в углу и, когда свечи разгорались, растение заходилось от восторга и источало такой сильный запах, что бабушка переносила его в другую комнату. У Мали от этого запаха болела голова. Она начала массировать виски легкими движениями пальцев.
Картинка погасла. Один только подсвечник, ханукия, торчал перед глазами, раздражая изломами и вмятинами основания. Видно, кто-то долго и упорно лупил им по орехам. Может ли серебро так покорежиться, если бить подсвечником по человеческой голове? Мали протянула было руку к подсвечнику, потом убрала ее. Подсвечник упал в пыль. И они ушли.
— Что же мне делать теперь? — спросил отшельник, когда Мали собралась домой.
— То, что ты делал прежде.
— Прежде я молил Бога прислать мне кого-нибудь, чтобы испросить у него прощения.
— Ну и продолжай молить. Может, вы договоритесь между собой, а я тут ни при чем.
Мария опустила голову. Она ждала умилительной сцены прощения и, разочаровавшись в своих ожиданиях, родила в себе злобу. Весь обратный путь Мария молчала. Она молчала весь день, до вечера, а вечером собрала прощальный ужин.
— Я помню, как встречали тебя на вокзале, когда ты приехала из Вены в последний раз, вдруг произнесла Мария. — Две пролетки, полные женщин, мужчин и цветов. Поцелуи, слезы, смех. И шепот на улицах: «Приехала внучка старого Франкфуртера!».
— Он не был старым, — тихонько сказала Мали. — Ему не было и пятидесяти.
— Тогда мы говорили о нем «старик». Ты тоже так говорила. А потом обеды в твою честь, вечеринки, гулянья, катанье на лодках по озеру. Как весело было. Как мне было обидно, что я на сносях и двое держатся за полу! Как мне хотелось опять оказаться свободной!.. Пятнадцать человек забили, и пять детей.
— Откуда ты знаешь?
— Антанас считал, когда мы их хоронили.
— Отшельник?
— Убийца.
— Так это ты с ним хоронила? А говорила с мужем.
— Он и был моим мужем. Разве ты не помнишь? — произнесла Мария и опустила голову. Она расплакалась. Плакала тяжело, грубо, хрипя и вздрагивая. Мали вначале неохотно погладила ее по плечу, потом обняла за плечи. Они долго сидели на веранде, обнявшись.
— А почему все-таки ты не взяла подсвечник? — спросила Мария.
— Нет вам прощения, — вдруг зло крикнула Мали, отбросив с плеча руку Марии, — никому, никогда! И тебе тоже нет!
