— Этого мы уже никогда не узнаем, — тихо ответил Юцер.
— Никогда не прощу Орчику эту историю, — сказал Юцер жене, когда они улеглись, отохав и отплакав. — Никогда. Он знал, что второй автобус не пройдет. Они сдали его заранее. Поэтому Орчик сказал, что в первом автобусе мне ничего не грозит. Он знал, понимаешь, знал.
— Глупости, — одернула его Мали. — Бред и досужие домыслы. Я отказываюсь в них верить. Зря мы не поехали с ним. Были бы сейчас в Германии.
— Или в одной камере с Надин.
— Бедная Надин, — вздохнула Мали. — Теперь и ее погонят на Лену. Но она хотя бы рискнула. Нас могут тоже отправить туда в любой момент. А мы даже не пробуем спастись.
Юцер долго лежал с открытыми глазами. Он представлял себе Париж, сизый воздух, сизые крыши, мокрые от дождя тротуары, кондитерскую наискосок от Тюильри.
— Никогда, — прошептал с тоской, — никогда.
«Никогда не говори „никогда“», — послышалось ему.
Юцер приподнялся, посмотрел на жену. Мали крепко спала. Он закрыл глаза и задремал. Во сне ему привиделся снег, бесконечное заснеженное пространство, глупые глаза замерзшей рыбины, мужской гогот.
— Никогда — глупое слово, — услышал он голос Натали, — людям не положено им пользоваться. Как и словом «всегда», впрочем.
Любовь шла по миру, и мир качался у нее под ногами. Ее ножки, обутые в новенькие ботиночки — большая редкость по тем временам — ступали неловко. Рядом с маленькой Любовью шла большая Паша, и ее рыжие волосы полыхали. Время от времени Любовь поднимала глаза и голову, чтобы на них подивиться. Шли они рядом и даже взявшись за руки, потому что Паша, младшая сестра Геца, нанялась присматривать за Любовью. Она пришла к Мали в гости, села на кухонный табурет, хотя кресла пустовали, и сказала:
— Мои дни черны, как ночи. Почему я не села вместе с Надин в автобус и в тюрьму?
— У каждого своя судьба, — вежливо ответила Мали. — Ты что, поругалась с Софией?
— Поругалась? Нет! Так низко падать мне невыгодно.
— Падать вообще невыгодно, — сказала Мали, стараясь не рассмеяться, — но что все же случилось?
— Во-первых, я не могу смотреть на то, как мой брат переводит наше семейное имя на змеиных выкормышей.
— Повтори то, что ты сказала, но так, чтобы появился смысл, — потребовала Мали.
— А тебе не понятно? Мой брат — последний Гойцман на свете. А эта змея не хочет рожать нам наследников из-за своих приемышей.
— Ага, теперь понятно. Но то, что ты говоришь, нечестно. Ты прекрасно знаешь, что София не может забеременеть, хотя очень этого хочет.
— То, чего эта змея хочет, всегда случается. Пусть постарается.
— Паша, опиши точнее муху, которая тебя укусила, — потребовала Мали. — Что там у тебя во-вторых?
— Змея сказала, что я не вношу лепту и что она посылает меня на обувную фабрику к мужикам и дворовым девкам.
— Скажи спасибо, что не на конюшню. А теперь посуди сама: если Гец работает, София работает и даже Адинка подрабатывает, почему ты должна сидеть на балконе и щелкать семечки?
— Вот, пожалуйста, она уже насплетничала. Смотрит мне в рот и считает каждую семечку. И знайте: дочь фабриканта Гойцмана не будет резать кожу на подошвы!
— Хорошо, этого она делать ни за что не будет. А чем дозволено заниматься дочери фабриканта Гойцмана?
— Обедневшим дамам можно наниматься в гувернантки. За этим я к тебе пришла.
— Наниматься ко мне в гувернантки?!
— К твоей дочери. Ребенок растет, как свинья в канаве. Когда она в последний раз слушала фортепьянный концерт?
— В ее возрасте еще обходятся музыкой сфер, — ответила Мали голосом более резким, чем ей бы хотелось. — Гувернантки, моя крошка, не объясняют тем, к кому они нанимаются, как именно надо воспитывать хозяйских детей. Это им объясняют те, кто их нанимает, как именно они хотят, чтобы это происходило. Надо быть сумасшедшей, чтобы нанять тебя в воспитательницы, поскольку ты — самая невоспитанная из всех людей, каких я знала или знаю. Но чего не сделаешь ради спокойствия Геца?! Как я понимаю, ты собираешься требовать зарплату. А поскольку я не могу реально оценить объем вреда от твоих услуг за пять дней в неделю, называй сама сумму.
