Стирка подходит северному климату, подумал Юцер. Влажному и сырому. Это не одно и то же. Влажность создает сырость, а сырость производит гниль и прель. Дождь с утра и до утра. Сверкающие цинковые крыши. Гниющее дерево. Гниющие листья. Гравиевая дорожка, уходящая вглубь парка. Сверкающие капли воды на тяжелых еловых ветвях. На кончиках зеленых игл. Влажный дух, поднимающийся от земли. Ноги, погруженные в мягкую траву, мокрые по щиколотку. Продрогшая корова тупо глядит вдаль. На мостках, вдвинутых в излучину реки, стоит баба. Тугая, влажная, прохладная деревенская баба. Над бабой радуга. Под бабой семицветная река. Юдке, Юдке, варф дайн дудке, кум ахейм ун ес дем юйх.
— Я думаю, что поздравления мало уместны в нашей ситуации, — сказал Юцер доктору Гойцману, вышедшему во двор больницы, чтобы сообщить другу о рождении дочери.
— Почему же? — возразил д-р Гойцман. — Теперь, когда война сравняла шансы на жизнь для младенцев и взрослых мужчин, поздравления как раз уместны.
— А в чью пользу складывались шансы до войны? — поинтересовался Юцер.
— В пользу взрослых мужчин, разумеется, — ответил доктор.
— Ну, если так… — задумчиво произнес Юцер.
Девочка родилась далеко от того места, где должна была родиться. Большая вошь застыла на потном лбу акушерки. Кричал муэдзин.
Черноволосая худенькая Мали, запеленутая в серую от прикипевшей грязи больничную рубаху, старалась не забыть, что рожать надо быстро, потому что каждую минуту в комнату могла войти Роза, главный и единственный врач роддома.
Роза была влюблена в доктора Гойцмана. Гойцман был другом Юцера. Юцер был мужем Мали. Роза ревновала. Она не понимала, почему доктор Гойцман помогает Мали носить кошелки с базара. Она не хотела, чтобы Гойцман столовался у чужих людей, чтобы он ел из Малиных рук. У Розы была дикая интуиция. Дикая, как у местных ишаков, которые всегда упрямились по делу. Разве это пустое упрямство не желать идти по пути, который пахнет опасностью за версту? Дороги тут никогда не чинили. Ямы забрасывали чем попало, и ишаки в них падали. Их далеко не всегда оттуда вытаскивали. Кому хочется вытаскивать ишака из ямы в такую жару?
У среднеазиатских ишаков внимательный взгляд. У Розы тоже. Черт с ними с кошелками и с обедами, но доктор Гойцман смотрел на Мали так, что Розе хотелось ее убить.
Не будь Роза столь страстно ревнива, Мали не пришлось бы рожать вообще. Она боялась делать у Розы аборт, а кроме Розы, делать его было некому.
Когда вошь юркнула, наконец, под косынку, ребенок крикнул.
— Девочка, — сказала акушерка, — большая, толстая девочка.
— Не показывай ребенка Розе, — торопливо прошептала Мали акушерке, — я тебе заплачу. Покажи на другого ребенка.
— Почему? — удивилась акушерка.
Впоследствии, когда Любовь огорчала ее непослушанием, Мали говорила: «Ребенка ведь можно не только отравить, но и подменить».
Когда ребенок закричал, Мали потеряла равновесие. Во время родов она пыталась удержать равновесие на двух кулачках, подставленных под ягодицы, потому что ей было противно погружать тело в застиранные простыни.
Вообще-то Мали умела удерживать равновесие в любом положении, даже стоя на голове. Когда Мали вставала на голову, в мире начинали происходить катаклизмы. Если бы она встала на голову сейчас, вонючая среднеазиатская больничка, набитая вшами, людьми и ржавыми инструментами, взлетела бы в воздух.
Этого делать не надо, остановила себя Мали. Если бы я знала географию, тогда ничего. Но при моем географическом идиотизме, я могу оказаться на линии фронта. Рожать в окопе — это, наверное, ужасно. Впрочем, очевидно, там тоже кто-нибудь рожает.
Те, кто не знаком с Мали, могли бы подумать, что у роженицы началась родовая горячка. Но тот, кто давно с ней знаком, счел бы этот бред признаком доброго расположения духа.
В мазанке, в которой Юцер и Мали снимали угол, вшей не было, не смотря на то, что вши были всюду. Мали ссылалась на волшебное действие карболки. В соседних мазанках тоже пользовались карболкой, но там вши не обращали на нее ни малейшего внимания.
Они не знают, что умственное усилие обладает магнетической силой, пустила Мали мысли по другому, более безопасному пути. — Когда помехи становятся непереносимы, их можно убрать мыслью. Роза слишком велика и толста. Ее трудно отодвинуть. Но Розы нет, потому что я не хочу, чтобы она была. Может быть, мне нужно было решиться на аборт. Я могла приказать ей не делать того, что хотят сделать ее пальцы. Если бы я понимала, как делают аборт, это было бы возможно. Но я не знаю. Я могла отодвинуть палец не там, где надо.
