— Эту вещь не продавай, — сказала цыганка. — Пусть останется талисман. Тут в сумке много вещей на продажу. Осторожно только. Захочешь продать — поезжай в другой город.
Мали хотела сказать Софии, чтобы та разобрала вещи и взяла только то, что ей принадлежит, но та уже скрылась за занавесом, даже не попрощавшись, как следует.
— Простите мою подругу, — извинилась Мали перед цыганской королевой, — я верну вам все, чего в сумке не было.
— Это будет мне обидно, — отозвалась цыганка. — А часы я твоей подруге не верну. Они мне нравятся.
Цыганка вытащила из-за пазухи серебряную луковицу с обсыпанным мелкими бриллиантами вензелем и с любопытством посмотрела на циферблат. Часы принадлежали некогда Теодору Штубу, отцу Софии. Мали поклонилась и вышла. Занавес оставался приподнятым еще несколько секунд, а затем опустился.
Назавтра они пошли на пустырь за часами. София готова была отдать за них серьги с изумрудами. Но на пустыре не оказалось ни занавеса, ни цыган. София заплакала.
— Как ты думаешь, — спросила ее Мали, — евреи бросили бы своих товарищей на волю судьбы в этом погребе?
— Евреи не цыгане! — зло отрезала София. — У них есть сантименты.
— Не знаю, не знаю, — вздохнула Мали, — компаньон моего деда, бежавший с кассой, был как раз нашей породы.
— Поищи в голове мои часы! — велела София зло.
— Боюсь, что опять найду курицу, — не согласилась Мали.
— Тогда поищи мне телячью отбивную на косточке и салат нисуаз.
— Хорошо, — вздохнула Мали и напряглась.
Из калитки третьего дома слева вышел барашек.
— Боже мой! — всплеснула руками София. — Что мы будем с ним делать?
— Ничего, — грустно заметила Мали. — Лучше подумай, что мы будем делать с моей головной болью. Сколько раз я тебе говорила, что от этих упражнений у меня начинает болеть голова!
София виновато понурилась.
— Я не всерьез, — прошептала она. — К тому же я не просила баранью отбивную.
— А где я возьму тебе тут теленка?! — совсем уж разозлилась Мали. — Думать надо, что ты просишь! Кстати, хочешь ли ты сейчас, чтобы тебя принимали за цыганку?
— Ни за что, — мотнула головой София, — лучше умереть испанкой!
Юцер сидел на краю бахчи и думал. Вдалеке сидел узбек-сторож и следил за Юцером. Иногда он делал вид, что засыпает, опершись о палку. Так сторож поступал и раньше, чтобы позволить Юцеру украсть арбуз. Или дыню. Но Юцер не двигался, и сторож стал медленно приближаться к нему. Сторож любил знать, что на уме у людей, сидящих на краю бахчи и не желающих красть арбузы или дыни. Однако на сей раз он бы не мог догадаться, да и беспокоился напрасно.
Юцер не замечал сторожа. Юцеру казалось, что он сидит перед балетной декорацией. Задник был аляповато выкрашен в алые и оранжевые тона. Сцену занимали огромные зеленые шары с черными полосками и продолговатые объекты цвета меда. Юцер начал перебирать в памяти цвета меда — от темного гречишного до светлого цветочного. Он попробовал по памяти на вкус по капельке от каждого. Память ему и в этом не отказала. Хоть бы пчела прожужжала. Пчел не было. Между Юцером и задником сцены кружилась здешняя мошка, которую Юцер неправильно называл гнусом. В балетной постановке мошка должна светиться. Поползли ленивые мысли о том, каким именно цветом должна светиться среднеазиатская гнусь.
Юцер тряхнул головой и поискал более продуктивную ассоциацию. Теперь он был не балетным принцем, собирающимся станцевать мятежный танец между арбузами и дынями, а сэром Лоуренсом, принцем пустыни. Да, да, именно Лоуренсом. Дело требовало хитроумного замысла и отважного исполнения. Тем более хитроумного и отважного, что происходило оно в чужой стране, где бродили шайки разбойников, замыслы которых было важно разгадать, предупредить и заменить другими, выгодными Юцеру. Дело в том, что Юцер узнал вещь огромной важности, и с этим нужно было что-то делать.
Узнал он ее от Капы. Капа служила машинисткой в том заведении, в котором Юцер работал завхозом. Работа его была достаточно прибыльной и позволяла использовать некоторые прежние навыки и умения. До того Юцеру пришлось побывать учителем математики и немецкого языка в средней азиатской школе. О периоде учительства Юцер вспоминал с содроганием. Неизмеримо легче было считать покрышки.
