И тут она шевельнулась.
Сначала просто дрыгнулась. Дернулась рука под льняным саваном. Похоже, заметил один я.
— Нет, Джошуа, не надо.
Я поискал взглядом римлян: те стояли кучками человек по пять, по периметру всей толпы. Судя по виду, им было скучно. Их руки лежали на рукоятках коротких мечей.
Труп дрыгнулся снова и поднял руку. В толпе ахнули; завопил какой-то мальчишка. Мужчины подались назад, а женщины — вперед, посмотреть, что происходит. Джошуа упал на колени и прижал кулаки к вискам. Жрец выводил свою песню.
Труп сел.
Певцы умолкли, и сам жрец в конце концов обернулся к своей покойной матери, а та спустила ноги с каменной плиты. Похоже, она собиралась встать. Жрец попятился в толпу, отмахиваясь скрюченными пальцами от воздуха у себя перед носом, будто кошмарное видение возникло из каких-то сгустков пара.
Джошуа раскачивался, не поднимаясь с колен, и по щекам его струились слезы. Труп встал, по-прежнему накрытый саваном, и повернулся, будто озираясь. Я заметил, как несколько римлян выхватили мечи. Центурион взгромоздился на запятки своей колесни-цы и подавал воинам сигналы сохранять спокойствие. Снова повернувшись, я увидел: толпа скорбящих отхлынула, и нас с Джошуа все бросили. Мы остались в полной пустоте.
— Прекрати немедленно, Джош, — прошептал я ему на ухо, но он все раскачивался, не сводя с покойницы взгляда, а та уже сделала первый шаг.
Толпу шагающий труп, похоже, загипнотизировал, но мы-то с Джошем торчали посреди площади один на один с покойницей, и я понимал, что еще секунда — и все заметят, как Джошуа раскачивается в пыли. Я обхватил его шею локтем и поволок прочь от трупа — в самую гущу мужчин, которые пятились и выли, выли и пятились.
— Как он? — раздался голос у меня над самым ухом. Я обернулся: рядом стояла Мэгги.
— Помоги мне его оттащить.
Мэгги схватила Джошуа за одну руку, я — за другую, и мы поволокли его. Тело Джоша одеревенело, точно посох, но глаз от покойницы он не отрывал.
А та шагала к своему сыну. Жрец медленно отступал, размахивая свитком Торы, как мечом, и глаза у него были размером с блюдца.
Наконец женщина рухнула в пыль, дернулась еще разок и затихла. Джошуа обмяк у нас в руках.
— Забираем его отсюда, — сказал я Мэгги. Та кивнула и помогла отволочь его к колеснице, с которой центурион командовал своим войском.
— Он тоже умер? — спросил центурион. Джошуа сидел и моргал, словно только что вынырнул из глубин сна.
— Мы в этом никогда не уверены, господин, — ответил я.
Центурион закинул голову и расхохотался. Его плечи ходили ходуном, а чешуя лат лязгала. Выглядел он старше прочих солдат — седой, но поджарый и, судя по всему, крепкий. Массовые зрелища его, похоже, не интересовали.
— Хорошо сказано, малец. Как тебя зовут?
— Шмяк, господин. Левий бар Алфей по прозванью Шмяк, господин. Из Назарета.
— Ну что же, Шмяк, а я — Гай Юстус Галльский, подкомендант Сефориса, и мне кажется, вам, евреям, следует получше проверять, умерли ваши покойники или нет. А потом уже хоронить их.
— Так точно, господин, — ответил я.
— А ты, девочка? Какая хорошенькая. Как тебя зовут? Мэгги внимание римлянина потрясло до глубины души.
— Мария из Магдалы, господин. — Она вытирала Джошуа лоб краем своего платка.
— Придет день, и разобьешь кому-нибудь сердце, а, малютка?
Мэгги не ответила. Но я, судя по всему, как-то отреагировал, потому что Юстус опять расхохотался:
— Или уже разбила, а, Шмяк?
— У нас так принято, господин. Именно поэтому мы, евреи, хороним своих женщин живьем. Разбитых сердец меньше.
Римлянин снял шлем и провел рукой по ежику волос, обдав меня брызгами пота.
— Ладно, тащите своего друга в тенек. Тут слишком жарко для больного мальчугана. Давайте.
Мы с Мэгги помогли Джошуа встать и повели его прочь, но не успели пройти и нескольких шагов, как он остановился и оглянулся на римлянина.
— Ты станешь резать мой народ, если мы будем поклоняться нашему Богу? — прокричал он.
Я залепил ему подзатыльник.
— Джош, ты совсем спятил?
Юстус прищурился, и улыбка пропала из его глаз.
— Что бы там тебе ни говорили, мальчик, в Риме есть только два правила: плати налоги и не бунтуй. Держись их, и останешься жив.
