— Оно, конечно, Клим-то наш гярой. Но не казак! Не-е… Знаем мы рабочего, отстоял на фабрике, взял тростку да по плитуару…
Зато Будённый на коне смотрелся кентавром — это был прирождённый кавалерист, один из лучших наездников империи. Рослый, подтянутый, с грубоватым, словно рубленым, лицом и пышно-холёными усами, Будённый любил лошадей и знал в них толк.
Сталин, выколотив скуренный табак из трубки, сказал, поднимая глаза на подъехавшего Ворошилова:
— Ты у нас, Клим, будэшь красный генерал от рабочих. Заправлять станэшь в реввоенсовете 1-й Конной.
— Ах ты, курья нога… — крякнул Климентий Ефремович.
— Соглашайся, Клим! — воскликнул бывший портной Щаденко, а ныне начштаба Конармии — потёртый, с хищным белёсо-ястребиным лицом. — Будешь нашим превосходительством!
Ворошилов махнул рукой.
— А, мать-перемать, беру командование! Чёрта там смотреть! Только знай, товарищ Сталин, я дипломатничать не умею, я по-своему, напрямки! Мы в училищах и академиях не обучались!
Иосиф Виссарионович перевёл взгляд на Будённого.
— А это, значит, красный генерал от крестьян? — сказал он с усмешкой.
Семён Михайлович приосанился.
— Одно жаль, товарищ Сталин, — стал он отшучиваться, — сабель мало! Что такое семнадцать тыщ? Чего с ними наделаешь? Так только, пару губерний растопчем!
— А про Мамонтова слыхал? — прищурился наркомнац. — Вроде как на Тамбов идут белоказаки!
— Конечно, сила, ядрёна мать! — встряхнул головой Ворошилов. — А — разгрохаем! У тебя где донесение-то, Семён Михалыч, дай-кось сюда!
Будённый вытащил из красных чикчир с серебряными лампасами ворох мятых бумажек.
— Лятучка-то? — белозубо усмехнулся он. — Да чёрт её знает, Клемент Ефремыч, сунул куда-то… Не люблю я писанины, наше дело — рубать!
— Мамонтова мы ждать не собираемся! — решительно заявил Ворошилов. — Прямо с утречка и двинем в степь. Погоняем белоказаков, растрясём генеральские кости!
Тут бойцы 1-й конной подвели коней новоприбывшим. Сталин влез на пышногривого чалого, Авинов вскочил на гнедого.
Конармейцы позанимали хаты в тамбовских предместьях.[130] Огромные табуны паслись на бурой траве, но и овса для лошадей не жалел начальник конзапаса. Да и чего жалеть? И коней, и зерно отбирали у местных крестьян — уезд за уездом грабили красные фуражиры, уводя со двора хвостатых кормилиц и кормильцев. «Люди добрые, — голосили бабы, — да что ж это деется?! А пахать на чём? А дрова?» А конники смеялись только, вырывая поводья из слабых женских рук. «Чего вам пахать, коли сеять нечего? Продотрядовцы, чай, всё повымели!» И то правда…
И запрягал мужик по весне в плуг бабу свою да дочку. Глядел, как те тужились, плакал в бороду, а пахал. Жить-то надо как-то.
Зато будённовцы выглядели бодрыми, упитанными, сытыми — Конармия находилась на «самоснабжении»…
В хате, занятой под штаб, порядку не было, как и в самой армии, — на лавках, на табуретках, на единственном венском стуле валялись бурки, папахи, красные башлыки, бинокли, сабли, револьверы. На подоконнике, рядом с засохшей геранью, стояла початая бутыль самогона, настоянного на можжевельнике и смородине. На струганом столе лежали яйца, сваренные вкрутую и уже очищенные, луковицы, порубленные пополам, бело-розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, разделанная сёмга и миска красной икры.
— Ефим, — скомандовал Ворошилов, — наливай!
Щаденко и рад стараться — разлил чуть зеленоватый спирт по гранёным стаканам.
— А ну по стакашке!
Молча чокнувшись, выпили. Замотали головами по-конски, нюхали лук, утирали влажные глаза.
— А что Антонов, Клим? — спросил Иосиф Виссарионович, цепляя шмат сальца с прожилочкой. — Шалит?
— Шалит, мать-перемать! Разведать бы, что у него и как, да не выходит! Ежели бойцов послать, то эта сволочь эсерская скроется с глаз, уйдёт в леса.
— А ви, товарищ Будённый, какого мнения?
— Плохая положения, — крякнул рубака, — но была у меня одна мысля… Вот если бы нам лазутчиков послать не с эскадронами, чтоб не пугать зря антоновцев, а заведённым порядком? А? Штаб ихний где-то под Каменкой, завтра туда отправляется 3-й коммунистический продотряд, вот с ними-то и послать кого поглазастее.
