На другой день прибыли в Тамбов.
До революции это был славный городишко. Ежели поезд подходил с востока, со стороны Саратова, Тамбов, погружённый в низину, утопающий в садах, весь просматривался с полотна железной дороги. Жило тут тыщ семьдесят народу, а и театр у них был, и цирк, и десяток синематографов, и пять гранд-отелей, не считая гостиниц. По выходным да на праздники духовые оркестры играли в садах Дворянского, Купеческого и Коммерческого собраний, в Народном доме шли занятия да постановки самодеятельных спектаклей, а кому погулять охота была, те отплывали на остров Эльдорадо, лежавший посреди Цны, — там, в зарослях громадных дубов, располагались рестораны и пели цыганские хоры…
Теперь всё это осталось в прошлом. Нынешние приметы были иными. Например, концлагерь в одном из монастырей, где томились тысячи тамбовчан, причём детей тут тоже держали — отдельно от матерей.
Авинов сошёл с бронепоезда, испытывая острейшее желание содрать с себя фуражку с красной звездой. Было противно. Смотрят на тебя люди и думают: «Из ЭТИХ…»
Сощурившись, Кирилл огляделся.
«Ох и не повезло же Тамбовской губернии опосля революции!» — подумалось ему. Уж больно тут землица хороша была — чернозём. На две сажени вниз копаешь — и всё черным-черно да жирно. Клюку старуха воткнёт в грядку — укоренится палка, ростки пустит!
И мужики тут справные, работящие. Вот и обложили их большевики данью неподъёмной — 35 миллионов пудов хлеба выскрести хотели из крестьянских сусеков. Это после засухи-то! Мыслимо ли такое? Для продкомиссаров — вполне. Они же исполняли приказ самого товарища Ленина!
Ведь голод — это могучий рычаг принуждения. Не признаёшь революцию? Большевиков за людей не держишь? Ничего… Вот не покушаешь с недельку — сам к ним приползёшь и будешь работать на советскую власть за паёк! «У кого в руках хлеб, у того и власть». Как же можно такой-то рычажок — и в мозолистые крестьянские руки отдавать? Вот где гвоздь!
И стали пятьдесят продотрядов терзать терпеливую тамбовскую деревню. Пять тысяч «заготовителей» отбирали последнее, бывало что и по второму разу наведывались, не гнушаясь грабежами и насилиями, а землепашцам оставалось крапивой да лебедой питаться, кору в пищу употреблять, чисто зайцы какие, с голоду пухнуть и помирать.
И помирали. А кто забывал о кротости и смирении, на тех напускали «летучие отряды» из инородцев — немцев, латышей, турок, китайцев. Ух, эти и лютовали… Такие изуверства творили, что даже бывалых красноармейцев тошнило.
И взбунтовались крестьяне, началась «антоновщина». Интересно, что сам Антонов и не собирался восстание поднимать. Да он и не поднимал. Это такая партийная линия была у верных ленинцев — повсюду отыскивать вражин своих, то бишь эсеров. А тут Антонов — эсер! Партийная кличка «Осиновый». И заработала машина агитпропа, пошла клеймить «антоновщину»…
А собрал крестьян в Единую Партизанскую Армию Тамбовского Края поручик Токмаков, хотя тоже желания великого к тому не имел. Сам из деревни Иноковка, он возвернулся туда с большой войны, имея полный бант «Егориев». А тут большевики власть отобрали. Как быть? Сказать: «Моя хата с краю»? Так найдут красные ту хату — вынесут всё добро, бабу твою с дочкой снасильничают, тебя самого в расход пустят…
Тысячи крестьян пошли под токмаковское знамя, тоже, кстати, красное, и отведали комиссары мести мужицкой, и вкусили они гнева народного. Антоновщина!..
…Пыхтя, подкатил второй бронепоезд, засвистел, запарил.
— Митрич! — возопил седоусый толстяк в фуражке железнодорожника.
Лязгнула стальная дверь, наружу выглянул машинист бронепаровоза.
— Га?..
— А где товарняк? Товарняк где?
— На разъезде Обход! Загнали на запасной путь — угля не хватило!
— Ах, вашу ж мать…
«Бепо» остановился подальности от вокзала, среди чересполосицы путей. Посвистывавший маневровый паровозик выглядел игрушечным на фоне серой бронированной громады.
Со стороны депо показалась кавалькада — пара эскадронов рысила прямо по шпалам. Впереди, на породистом жеребце-«англичанине», скакал Ворошилов — не то чтобы так уж ладно скроен, но сшит крепко. В жёлтой кожаной куртке, перетянутой ремнями, сверху бурка накинута, папаха с заломом — орёл! Однако на фоне остальных конников бравый слесарь выглядел, прямо скажем, вьючным мешком. Красный комбриг Городовиков хмыкал всё, глядючи на посадку ворошиловскую:
