— Женщину люби — больше никаких удовольствий не предусмотрено. Любовь к ней — порука прочих добродетелей: веры и верности, надежды и надёжности, правды и правдивости, доброты и добропорядочности… Нет любви — нет ничего. Не надейся на верность и преданность женщины, которую не любишь. Если они и были, то мгновенно растают. Как туман. При первом же проявлении любви к ней другого.
Сокрушить женщину можно, заставить любить нельзя!
— Мы любим то, чего нам не хватает. Я люблю деньги, поскольку мне их всю жизнь хронически недостаёт.
— Ты любишь женщин, потому что тебе не хватает их?
— Женщина — совсем другое. Она — не деньги, она дороже. И сколько бы её ни было, всегда недостаёт.
— Ну, если недостаёт, тогда понятно, — рассмеялся Пиза, что делал очень редко из–за крупных, скажем так, зубов, теснящихся в маленьком зеве как придется.
Вовс:
— За что ты их ненавидишь? Ведь я чувствую, Муст, в тебе помимо обиды и злости ещё некое нечто…
— Ишь, как речью владеешь? Я бы так не смог вывернуться: «некое нечто»! Вот и это я в них не люблю. Эту ловкость ради ловкости. Нет ведь от этой ловкости никому, ни радости, ни пользы. А только кураж — вот, мол, мы каковские! Придумали передачу «Пятый угол». Зачем, спрашивается такое название развлекательной программе? А чтобы с ног на голову переставить и приучить дураков к тому, что белое — это черное, а черное — это красное. Любят прохвосты простаков морочить. И, прежде всего, на словах. Сбитый с толку раб ещё больше раб. Ведь что такое «Пятый угол»?
— Игра.
— Пытка, вот что это. Четверо бьют одного, заставляют искать пятый угол. А теперь, благодаря этой телепоказухе, «пятый угол» — синоним радости. Так вот они извращают все. И, прежде всего, самое ценное, святое. А мы и рады–радёшеньки — хаваем отраву за обе щёки.
— Надо крепить себя, укреплять народ. Сделаем это, станем счастливы.
— Сомнительные личности и паяцы пришли к власти и правят нами. Гений был прав. Мы доживаем век тьмы. Неужели придут Гоги и Магоги?
— А мне вспомнилась притча. Одни ушли в борьбу против других. И погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи. Те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя.
— В таком случае, кому ты тогда молишься?
— Отцу Вселенной.
— То–то и оно.
Вовс — Параскеве:
— Ты тут самый воинственный. Ну? Давай же, начинай бойню! Авось, это и есть выход для нас всех. Давай, начинай войну, пока не нагрянула саранча!
Давайте обнажимся перед всем светом. Пусть мир увидит, какие мы откровенные. Беспощадные. К другим? О, нет! Прежде всего — к себе! Кто ещё, какие нации сегодня способны проделать над собой такое? Вряд ли найдёшь. Таких дураков в цивилизованном мире больше нет.
Пушкин ненавидел в своих многое. Однако был против тех, кто выносил сор из избы.
— Ты мудрствуешь, причём лукаво, потому что живёшь на всём готовом. А я до вчерашнего дня в поте лица своего добывал кусок хлеба.
Пришёл и спрашиваю: «Сколько клубники ты имеешь с этого поля?»
Отвечает, столько–то.
«Отдай, — говорю, — мне весь участок, и я тебе эту ягоду буду сдавать в троекратном размере».
Не дурак, он сразу же согласился.
Ну, я и начал. Выбрал делянку получше, где–то десятую часть поля. Отвёл её под клубнику. А остальное засадил шиповником.
Уже на следующий год саженцы с этого питомника дали миллион дохода.
— Неужели колючки?
— Это же незаменимый прививочный материал для розы. Ко мне поехали со всех сторон. Из окрестных сёл валом пошли работники. Я ведь платил — по тем временам — хорошие бабки: по две тысячи в месяц.
Но не долго, как говорится, музыка играла. Голова потребовал поле назад.
Я у него спросил: «Тебе что, ягоды мало?»
«Нет, — отвечает, — достаточно».
«Что же тебя не устраивает?»
Не хочет говорить и всё тут.
Земля, говорю, охвачена шиповником. «Что ты с нею будешь делать? — Спрашиваю. — Поле надобно регулярно полоть, а у тебя нет для этого людей».
Пускай остаётся как есть, — вот и весь его сказ.
«Но ведь через год здесь возникнут непроходимые заросли!»
«Для меня важнее, чтобы ты отсюда ушился», — прорвало его в конце концов.
