— Уверен, что света хватит? — спросил я.
— Уверен. Смотри сам!
Я посмотрел и, хотя и не очень-то понял, важно кивнул головой. Я не только вошел в роль журналиста и режиссера. Мы наснимали уже столько всего уникального, что я подумывал, как бы действительно показать это по телевидению. Когда еще сюда попадет съемочная группа?
Мы завозились — на часах было уже десять минут третьего. Но, похоже, Масуд и не собирался появляться здесь в назначенное время — у него работы хватало. Когда мы были готовы, Фарук просто сходил за ним.
Масуд был невысокого роста, худым, с правильным удлиненным лицом и тонкими пальцами художника. На нем был надетый на рубашку светло-зеленый свитер, на голове — пакуль. Он поздоровался с каждым за руку и спросил, куда ему надо сесть.
Я повел его к креслу.
— Я знаю, что вы говорите по-французски, — на этом же языке сказал я. — На каком языке вы предпочли бы давать интервью? Можно и по-английски.
— Я предпочитаю персидский, — на очень приличном французском ответил Масуд. — Переводить будет Фарук.
Это было правильным решением. Фактическому главе государства не пристало говорить на ломаном языке или с акцентом.
Я показал Масуду его кресло. Он посмотрел, что будет сзади, и увидел, что это — карта Афганистана. И опять мысль его работала в правильном направлении.
— Наверное, мне тогда лучше будет что-нибудь накинуть сверху.
Он что-то сказал Фаруку, и тот быстро вышел. Он вернулся с чапаном тонкого сукна, который Масуд накинул на плечи. С ним в комнату вошел и невысокий мужчина лет тридцати пяти с коротко постриженной черной бородкой. Фарук представил его: это был доктор Абдулла. Тот не задержался: что-то спросил у Масуда и, получив ответ, вышел, дружески махнув нам рукой. Мы начали работать.
Масуд был интровертом. Странный психологический тип для военачальника — а он командовал армией, и политика — а он уже двадцать пять лет действовал в оппозиции правительству. Он воевал сначала с принцем Даудом, потом с первыми коммунистическими руководителями Афганистана, Тараки и Амином, потом — десять лет — с советскими войсками, потом с Наджибуллой, после недолгого мира — со своими бывшими союзниками, а последние годы — против талибов. И при этом он говорил тихим ровным голосом, глядя и на меня, и куда-то сквозь меня в свое давнее и не такое давнее прошлое.
Я знаю интровертов — я сам такой. Они могут открыться ничуть не меньше, чем экстраверты. Им важно почувствовать, что они могут довериться. И постепенно это произошло. Я расспрашивал Масуда о русских, которые были его преподавателями в Кабульском политехническом институте, и тех, которые потом выжигали напалмом деревни в Панджшерском ущелье. О тех, кто договаривался с ним о перемирии, и тех, кто это перемирие нарушал коварным ночным ракетным ударом. О русских, которые пытались его убить, и тех, которые сегодня были его главной поддержкой в мире.
Теперь взгляд его уже не прятался за веки. Пока Фарук переводил, что он сказал, Масуд смотрел прямо мне в глаза, ловя мои реакции. И когда я задавал ему следующий вопрос, по-английски, он воспринимал его не только ушами: его взгляд с мягкой, деликатной любознательностью интеллектуала постоянно переходил с моих губ на глаза и обратно. И, когда он говорил сам, по-прежнему тихо, но уже с желанием быть не только услышанным, но и понятым, его глаза горели светом, который я хорошо знал. Жизнь чаще сталкивала меня с ловкачами и проходимцами, но идеалисты мне встречались тоже.
Почему я решил описать все это? Я уже говорил о магии общения, с которой мне в очередной раз пришлось столкнуться две недели назад в Москве. Я не знал тогда, что взгляды людей, которых я больше не увижу, заставят меня сделать то, чего я не делал никогда в жизни.
3
Мы проговорили с Масудом на час больше, чем предполагалось — в моей сумке было четыре отснятые кассеты по полчаса каждая. Мы проговорили бы и больше, но в комнату тихонько вошел доктор Абдулла и сказал по-английски, что Масуда ждут.
Тот взглянул на часы.
— Ф-ф, конечно! — Потом посмотрел на меня. — Давайте последний вопрос, хорошо?
