— Ты уйдешь, я уйду! — Эсквайр тоже завелся, хотя вряд ли он пил последние двадцать часов. Я еще не видел его таким. — Уйдут все, кто задает себе вопрос, зачем нужно делать то или другое, если это не приносит выгоды им лично. Мы им уступим место, этим людям? Или троечникам, которые будут верить всему, о чем им говорят на совещаниях?
Я, видимо, давно не был на их совещаниях. Все это было из серии бус из ракушек. Нельзя посылать людей на оседание в другую страну и через двадцать лет считать, что на самом деле они до сих пор живут у себя на родине.
Эсквайр по-прежнему ходил между окном и дверью: пять шагов туда, пять — обратно. Брюки — на нем был его привычный добротный серый костюм — были ему длинноваты и чуть волочились по полу за каблуками.
— Ты хочешь выйти из игры?
Он все-таки сказал это. Я, по слабости характера, заранее заготовил формулировку типа: «Я хотел бы уйти в бессрочный отпуск». Или «долгосрочный», если разговор пойдет жесткий. Но тут не знаю, что на меня нашло.
— Да, Виктор Михайлович, я хочу выйти из игры, — старательно выговаривая каждое слово, произнес я.
Мы смотрели друг другу прямо в глаза. У Эсквайра есть отвратительная манера щуриться, когда он раздражен — я называю это Змеиный Глаз. Он пользуется этим приемом, как гремучая змея пользуется трещотками на хвосте. Странное дело, в данном случае прибегать к крайнему методу устрашения он не стал. Он просто считал с меня информацию — я надеюсь, что он увидел в моем взгляде прямоту, нежелание продолжать жизнь во лжи и непреклонную решимость настоять на своем, — и в течение нескольких секунд усваивал ее.
Знаете, что он сделал потом? Он улыбнулся. И улыбка эта была почти человеческая. Бородавочник вернулся в свое кресло и взялся за бутылку.
— Ты чего не пьешь?
Вы заметили уже, что Эсквайр говорит мне «ты», а я ему — «вы». Мне это не очень нравится. Как человек, усвоивший либеральные ценности, я не хочу учитывать ни тот факт, что он — генерал-лейтенант, а я всего лишь подполковник, ни что у него таких, как я, в подчинении — если в нашем случае можно говорить о подчинении — человек сорок, если не больше. Я успокаиваю свое самолюбие тем, что он все же лет на пятнадцать старше.
Несмотря на мои протесты, Бородавочник долил виски и мне, и себе. Без тоста, даже без традиционного жеста, означающего, что каждый пьет за здоровье другого, мы пригубили стаканы. Я снова остро почувствовал, что каждый глоток для меня уже давно лишний. Я не пьянел, просто тошнота подкатывала все ближе.
— Ты у матери своей остановишься?
Мама — отец мой давно умер — жила в небольшой уютной даче в Жуковке. Место считается — и реально стало — очень дорогим, но я со своими заработками могу позволить себе поселить ее с максимумом удобств. На мамином участке были сосны, за забором виднелась река, самолеты — что в Подмосковье большая редкость — над домом не летали. Главное, об этом позаботилась уже Контора, дача располагалась на территории поселка Совмина и прямым телефоном соединялась с медпунктом. Так что мама была там в полной безопасности.
— Ну хорошо. Поклон ей от меня передавай!
Теперь Бородавочник качнул перед моим носом бокалом — за мое или за ее, мамино, здоровье — и снова пригубил. И вот что я теперь должен думать? Он с легким сердцем отпускает меня на все четыре стороны? Или просьба моя настолько немыслима, что тут и говорить не о чем? Или просто: сменим пластинку, я тебя услышал, а серьезно поговорим в другой раз?
— Я вас не понял, Виктор Михайлович, — твердо сказал я. — Вы задали мне вопрос, я на него ответил. Теперь мне хотелось бы знать вашу реакцию.
— Моя реакция простая, — как-то нарочито вяло, растягивая слова, сказал Бородавочник. — Я в такой ситуации не в первый раз — и даже не в двадцать первый. Ты устал, у тебя кризис, может быть, материальные проблемы.
Тут он сделал паузу. Это был тонкий намек. Контора когда-то давно выдала мне деньги на создание турагентства в Нью-Йорке. Об их возврате, разумеется, речь никогда не шла — это было частью моего внедрения в Америке. Но точно так же никогда не поднимался и вопрос, на какие средства я участвовал в операциях, к которым меня привлекали. Только пару раз, когда агент заламывал очень большую цену, меня спросили, смогу ли я взять на себя эти расходы. Я делал это, даже когда суммы были для меня ощутимыми. Возможно, Бородавочник хотел понимать, не считаю ли я, что я уже давно Конторе ничего не должен, более того, финансировать ее операции мне надоело.
