— Боже мой, Лариса, ты же не сможешь это носить! Это совершенно не в твоем духе! — с сочувствием воскликнула Полидоро. — Ты женщина яркая, роковая, твой стиль — крупные камни, а это — что? Без лупы не разглядеть! Это не твое, милочка, это вовсе не твое…
— Очевидно, мне пора менять стиль, Генриэтточка, — ответила на это Эстергази.
— Однако камушки-то, пожалуй, настоящие, — заметил Маркус.
Эстергази тут же вынула из ушей свои стразы и вдела новые сережки. Сделала она это не из любви к высокому ювелирному искусству, а чтобы позлить Полидоро.
Ресторан заказали в Майоренхофе, и пройти до него от Бильдерингсхофа решили пляжем — мимо опустевших купален и отогнанных в дюны купальных повозок, мимо качелей и каруселей, поставленных для детишек, по плотному сырому песку со следами велосипедных и самокатных шин — вечером здесь резвились велосипедисты и самокатчики, всякое лето составлявшие особые общества со всякими затеями: соревнованиями, призами и балами. Идти было недалеко — чуть больше версты, а берегом залива — так одно удовольствие.
Образовалась процессия — впереди маршировали Енисеев и Стрельский, за ними Терская под руку с Кокшаровым, Полидоро под руку со Славским, Эстергази под руку с Водолеевым. Танюша и Николев устроили игру в салочки, вовлекли в нее Лиодорова и Лабрюйера — когда выпито полтора стакана мадеры, отчего ж и не поиграть в салочки? Маркус и его жена Луиза Карловна благоразумно обхаживали Регину фон Апфельблюм — такое знакомство пригодится зимой, когда в богатых домах устраивают музыкальные вечера и приглашают артистов; отчего бы и не услужить дому Сальтернов за разумное вознаграждение?
О самом Сальтерне и Селецкой как-то забыли. И очень удивились, когда зазвенел, затрепетал хрустальный голосок актрисы. Она запела вдруг песенку Ореста — ту, что под занавес, ту, что придавала комической истории о похищении спартанской царицы некий иной оттенок — тревожный и печальный.
— Мы в венки цветы сплетаем, песни поем, песни поем, и в веселье забываем мы обо всем, мы обо всем, — пела Селецкая для одного-единственного слушателя, иные ее мало беспокоили. — Быстро молодость промчится, так давайте же, друзья, счастьем вдоволь насладимся — жизнь ужасно коротка…
И это «ужасно» прозвучало с неимоверно искренней детской обидой. Вот только что носился по сцене мальчик Орест, юный циник и сумасброд, ан глядь — и морщинки уже в уголках глаз, и шейка не первой свежести, обидно до слез и никуда не денешься… все радостное в жизни оказывается ужасно коротким…
Актеры невольно обернулись и обнаружили, что эта пара отстала на добрых три десятка шагов. О чем говорили двое прежде, чем Селецкая запела, — догадаться было нетрудно. А вот как они говорили — всех озадачило. Селецкая знала по-немецки только «битте» и «ауфвидерзейн», а Сальтерн по-русски объяснялся медленно и с трудом.
Как выяснилось, не в языках и наречиях дело…
На следующий день труппа отдыхала — не столько от премьеры, сколько от ресторана «Морская жемчужина». Жемчуга в Рижском заливе отродясь не водилось, но по утрам дачники находили в клочьях тины, выкинутой волнами на берег, маленькие кусочки янтаря. Потом служители купален эту тину убирали граблями, и к тому времени, когда актрисы выбирались на взморье, шансов собственноручно найти сувенирчик у них уже не оставалось. Но человек, назвавший свое заведение «Морской жемчужиной», не прогадал — ресторан получился аристократический и модный.
И покатилась обычная гастрольная жизнь: два вечера в неделю — «Прекрасная Елена», два — сборные концерты, в которых, кроме артистов Кокшарова, участвовали приглашенные из Риги и Варшавы певцы, и еще три — оркестр, исполнявший просто хорошую классическую музыку; эти три вечера были у кокшаровской труппы формально свободными, а на самом деле — артистов звали на богатые эдинбургские дачи, попеть для светского общества.
Сальтерн чуть ли не каждый день наезжал в Бильдерингсхоф, пару раз — с сестрицей, а потом уже без нее. Актрисы посмеивались: мальчик взбунтовался против гувернантки! Но в целом роману Селецкой все покровительствовали — все, кроме Лабрюйера. Актриса ему очень нравилась, он понимал, что нищий артист рижскому домовладельцу — не конкурент, хмурился и дулся. Дело было не в корыстолюбии Валентины — просто всякой женщине хочется красивого романа, чтобы даже и мысли о деньгах не возникало, а Сальтерн этот самый красивый роман ей устроил.
