Успех решили отметить в ресторане.
Маркус сидел в зале рядом с Сальтерном и Региной фон Апфельблюм. Он уже знал, что у домовладельца с Селецкой затевается роман. Это было, по его мнению, замечательно — без хорошей сплетни не бывает театральных побед. Он и позвал Сальтерна с сестрицей присоединиться к скромному актерскому празднику.
В мужской гримуборной начали праздновать аккурат перед началом финальной сцены, и на похищение Елены цари Эллады прибыли очень веселые, с блестящими глазами и не совсем ровной поступью. Но все, что требовалось, спели превосходно и вовремя подхватили падающего в обморок при виде отползающего аэроплана царя Менелая.
— Что я говорил, а? Что я говорил, господа?! — восклицал Стрельский. — А главное, вышло дешево и сердито!
— Как же, дешево! Одни сандалии нашей красавицы во что обошлись! — возразил Лиодоров-Ахилл. Действительно, обувь Терской, которая непременно желала показывать ножки, заказали лучшему московскому театральному сапожнику, и он, понимая вкусы заказчицы, насажал на ремешки сандалий дешевых стразов.
— А на нас с вами зато сплошная экономия! По две простыни на брата — вот и весь расход!
Стрельский был прав — хитоны и хламиды древнегреческих царей действительно смастерили из простынь, нарисовав на них по краям древнегреческие же узоры.
— Поторопитесь, господа, — сказал Енисеев. Он уже стоял в обычном мужском исподнем, в голубых кальсонах и шелковых носках на новомодных подвязках. Оставалось надеть рубашку с крахмальным воротничком, брюки, белый жилет и легкомысленный пиджачок.
Лабрюйер переодевался молча. Премьера его ошарашила. Во время репетиций все было как-то иначе. Да еще Селецкая дивно преобразилась. Она, в коротком кудрявом вороном паричке, в какой-то подпоясанной рубахе с широченными рукавами, скрывавшей ее грудь, была уже не очаровательной женщиной, а насмешливым мальчишкой Орестом, который убежден: все в мире создано, чтобы его развеселить. Правда, сандалии Селецкой, в которых она плясала с гетерами Леоной и Парфенис, высоко задирая перевитые ремешками ноги, были совершенно дамскими, и даже на каблучках, чтобы прибавить Оресту роста.
Это был первый спектакль в жизни Лабрюйера — всякое в ней случалось, но выхода на сцену в размалеванной простыне еще не бывало. И он малость рехнулся от новых ощущений. Да и от близости полуобнаженной женщины, которая ему очень нравилась, — тоже.
Он выскочил первый — и его тут же призвали на помощь. Нужно было составить корзины в бричку ормана, чтобы отвезти домой.
— Хотела бы я знать, кто до этого додумался, — сказала Генриэтта Полидоро. — С одной стороны, корзина должна быть корзиной роз, или ландышей, или хоть пармских фиалок. А с другой — даже забавно…
— А на мой взгляд, очаровательно, — возразила Селецкая. — Во всяком случае, оригинально.
Спор возник из-за большой корзины тепличных тюльпанов — какого-то редкого сорта, с бахромчатыми лепестками. Обычно к таким подношениям цепляют хоть визитную карточку, но неизвестный поклонник Терской предпочел остаться анонимом.
— А хорошо бы на дне корзины отыскать ну хоть бриллиантовые сережки, — поделилась сокровенной мечтой Эстергази. Серьги в ее ушах уж точно не были бриллиантовые, иначе актрису сопровождала бы рота переодетых полицейских с револьверами наготове.
— Госпожа Эстергази, вот эти цветы, оказывается, для вас, — сказал, подходя с небольшой корзинкой, Николев. — Карточку не сразу заметили.
— Ах, — ответила актриса. — Как трогательно!
Корзинка была скромная, но цветы, розочки и ландыши, подобраны и составлены с большим вкусом.
— Посмотри на дне, Лариса, — свысока посоветовала Терская. — Богатые господа любят так пошутить — безделка ценой в полтинник, а завернута в банковский билет на тысячу.
— И посмотрю.
За всю историю антрепризы Кокшарова не было еще такого — Эстергази, пошарив меж розами, достала обтянутую бархатом коробочку, открыла и ахнула уже не с наигрышем, а всерьез.
Там лежали небольшие сережки — в каждой сапфирчик, окруженный мелкими бриллиантами. Если вдуматься — не такие уж дорогие сережки, но изящные — Терская сразу опознала стиль московской фабрики Фаберже.
