Была еще, правда, галерея-тир, завешенное восточными гардинами укрытие под скатом крыши. Но теперь там кишмя кишели клопы, воняло застоявшимся пивом и было так грязно и мерзко, что и подумать страшно, чтоб раздеться и опускаться на этот диванчик. Всего и мог разглядеть там Ван, что бедра слоновой кости его новой Ады, но в первый же раз, когда стиснул их, она прямо в разгар охватившего его неземного блаженства и не прерывая своих ответных толчков, велела, чтоб он взглянул через ее плечо в оконце, подоконник которого продолжали сжимать ее пальцы, не видать ли на подходе Люсетт, скачущей с прыгалкой по тропинке меж кустов.
Подобные же инструкции повторились и еще раза два-три при тех же обстоятельствах. Люсетт была способна подобраться и поближе, например, сорвав лисичку и недоумевая, стоит ли есть ее сырой, или же охотясь за кузнечиком, а то и следуя естественным потребностям легкомысленных игр и беззаботных причуд. Она могла объявиться в самом центре поросшей травой спортивной площадки у запретного павильона и с видом равнодушно-невинным раскачивать старые качели-доску, навешенные на длинный высокий сук Плешивика, — частично утратившего листву, но все еще могучего старого дуба (обнаруженного — да-да, Ван, я помню! — на столетней давности литографическом изображении Ардиса, исполненном Петером де Растом>{72}, где под сенью того, пока еще юного, гиганта расположились четыре коровы и парень в рубище и с обнаженным плечом). Стоило нашим влюбленным (тебе ведь нравится это авторское притяжательное местоимение, правда, Ван?) в очередной раз взглянуть в окошко, Люсетт непременно раскачивала на доске упиравшегося таксика или поглядывала вверх, как бы ища взглядом дятла, или, после множества смешных вихляний неспешно взгромоздясь на доску о двух серых петлях, принималась тихонько, осторожно, будто впервые в жизни, раскачиваться, в то время как кретин Дэк тявкал на запертую дверь павильона. Люсетт с такой ловкостью наращивала обороты, что Ада и ее кавалер, теряя, что вполне понятно, в возрастающем наслаждении бдительность, не всегда могли вовремя предвосхитить момент, когда их засекало появление розовой, круглой, усеянной веснушками мордашки, нацелившей взгляд зеленых глаз на сей восхитительный тандем.
Люсетт как тень преследовала их от лужайки до чердака, от сторожки привратника до конюшни, от кабинки с современным душем при бассейне до допотопной ванны на верхнем этаже. Точно чертик из табакерки, Люсетт возникала из сундука. Люсетт горела желанием гулять только с ними. Люсетт канючила, чтоб они и с ней поиграли в свою «чехарду» — при этом слове Ада с Ваном угрюмо переглядывались.
Ада придумала план, оказавшийся и не простым, и не умным, более того, он сработал прямо в противоположном направлении. Не исключено, это было совершено намеренно. (Вычеркни, ну, пожалуйста, вычеркни, Ван!) Смысл плана заключался в том, чтобы Ван водил за нос Люсетт, ухаживая за ней в присутствии Ады, при этом одновременно и Аду целуя, а потом лаская и целуя Люсетт, когда Ада бродила по лесам («по лесам», «сбирая травы»). Такая тактика, как утверждала Ада, убьет двух зайцев — приглушит ревность созревающей девочки и послужит алиби, в случае если та застигнет их в момент недвусмысленной возни.
Их троица так часто и так усердно ластилась и ласкалась друг к дружке, что наконец в один прекрасный день Ван с Адой не сумели сдержать страстного возбуждения на этом многострадальном черном диване и, воспользовавшись таким ничтожным поводом, как игра в прятки, замкнули Люсетт в стенном шкафу, где хранились переплетенные тома «Калуга Уотерс» и «Лугано Сан», и предались неистовой любви, в то время как девочка стучалась и звала их и билась в дверь, пока не выпал ключ и не возник в замочной скважине яростный зеленый глаз.
Но для Ады куда отвратительней всех этих приступов капризного нрава оказалось выражение пронзительного блаженства, появлявшееся у Люсетт, когда она, обхватывая Вана руками и коленками, цепко повисала, тесно прижимаясь к нему, как к стволу дерева, хотя дерева ходячего, так что ее невозможно было оторвать, пока старшая сестра в сердцах ее не шлепала.
