Ада, или Эротиада - страница 82

Не стоит при этом умалять значение такого фактора, как чисто физическое наслаждение от хождения на руках; и оставшиеся на ладонях не защищенных перчатками рук павлиньи разводы от длительного выплясывания на ковре казались как бы отражениями яркого, красочного мира преисподней, первым открывателем которого он явился. В партнерши для танго, завершавшего его номер во время прощальной гастроли, ему досталась крымчанка, танцовщица кабаре, в очень коротком сверкающем платье и с очень глубоким вырезом на спине. Она выпевала это танго по-русски:

Хрупкая, медноволосая «Рита» (настоящего имени ее он так и не узнал), прелестная караимочка из Чуфут-Кале^>{68}, где, как вспоминала она с ностальгической грустью, средь голых скал желтеет цветущий кизил, была до странности похожа на Люсетт, какой та станет лет через десять. Во время их танца Ван только и видел, что ее серебряные лодочки, проворно ступавшие и поворачивавшиеся в такт его двигавшимся, как ноги, рукам. На репетициях он наверстывал упущенное и однажды вечером предложил партнерше рандеву. Та с негодованием отказала, заявив, что обожает мужа (гримера), а все английское ей претит.

Чуз издавна славился как своими достойными традициями, так и блестящими шутниками. Звавший себя Маскодагамой не преминул проявить интерес, а затем и сойтись покороче с мастерами этого жанра. Его наставник по колледжу, престарелый и угрюмый любитель мальчиков, начисто лишенный чувства юмора, зато с молоком матери впитавший почтение ко всем предписаниям академического бытия, заметил крайне взбешенному, но исключительно вежливому Вану, что во второй год пребывания в Чузе не следует совмещать университетские занятия с цирковыми выступлениями и что, если он станет упорствовать в своем намерении сделаться артистом мюзик-холла, его тотчас отчислят. Вдобавок сей престарелый джентльмен написал письмо Демону с просьбой убедить сына оставить Физические Выкрутасы ради Философии и Психиатрии, в особенности памятуя о том, что Ван первым в Америке (уже в семнадцать лет!) стал лауреатом Премии Дадли (за эссе на тему о Безумии и Вечной Жизни). Не определившись до поры, к какому компромиссу способны прийти самоутверждение и самоубеждение, Ван в начале июня 1888 года покинул Англию и направился в Америку.

Вновь он посетил Ардис-Холл в 1888 году. Приехал пасмурным июньским днем, нежданный, незваный, ненужный; со свернувшимся в кармане, незастегнутым алмазным ожерельем. Когда подходил к дому со стороны боковой лужайки, перед ним возникла сцена из какой-то новой жизни, репетируемая для какой-то новой фильмы, но без него, не для него. По-видимому, завершался пышный прием гостей. На террасе при гостиной три юных леди в платьях от Айла Вью с модными, радугой расцвеченными кушаками обступили полноватого, фатоватого, лысеющего молодого человека, стоявшего с продолговатым узким бокалом шампанского в руке и смотревшего вниз на девушку в черном платье с обнаженными руками: седовласый шофер подкатил старое, подскакивавшее на каждом повороте авто прямо к крыльцу, и Ван узнал раскинутую в этих простертых обнаженных руках белую пелерину баронессы фон Шкуль, ее двоюродной бабки. На белом фоне выделялась в профиль новая, вытянувшаяся черная Адина фигура — чернота изящного шелкового платья, без рукавов, без прикрас, без воспоминаний. Медлительная старая баронесса стояла, щупая под мышкой с одной, с другой стороны — что там? костыль? мешающая висюлька звонких браслетов? — вот слегка повернулась взять пелерину (теперь уже подхваченную у внучатой племянницы спохватившимся новым лакеем), Ада тоже слегка повернулась и, белея пока не прикрытой алмазами шеей, взбежала по ступенькам на крыльцо.

Ван двинулся следом меж колонн зала, сквозь стайку гостей, к дальнему столику с хрустальными кувшинами, наполненными вишневой амброзией. Вопреки моде Ада была без чулок; икры сильные, бледные, и (у меня тут пометка для безымянного автора романа) «глубокий вырез черного платья подчеркивал разительный контраст между знакомой матовой белизной шеи и новизной ее прически — черного плебейского „конского хвоста“».