Волки бросились к воротам и закатили дикую истерику. Они трясли головами, плевались, рычали, визжали, а некоторые издавали даже что-то похожее на лай. Волки были оскорблены до глубины души.
Потом они ушли и не вернулись.
В мае на шатуна накатило весеннее настроение, и он наконец сообразил, с кем именно делил зимой вкусные опилки. Жених побежал делать барышне предложение. В нём уже совсем ничего не осталось от шатуна, он был гладкий, круглый, лоснящийся; красавец мужчина со сладким и мечтательным выражением морды. Тут-то ему барышня и припомнила, как он её зимой третировал. Опасаясь смертоубийства, примчался Второй со шприцем, но обошлось.
По берлогам эти двое разлеглись до снега, и очень вовремя. Потому что в один прекрасный день Первый отметил: настала зима. И когда из ворот Лесничества, как обычно, вышел Шестой с волокушей на буксире, весь лес обратился в нюх. Еда вновь приобрела волшебный запах, и самой малости не хватало, чтобы этот аромат смог разбудить медведя.
По пути следования волокушу атаковала пара енотовидных собак.
А назавтра прибежали волки.
Отчего Первый думал так долго, прежде чем отблагодарить их за услугу, осталось загадкой для волков. Зато Шестой больше не бил грабителей электричеством, позволяя ехать на волокуше аж до самых кормушек, и только там начинал гонять их лопатой. Это волки оценили.
На самом деле Первый вообще ни о чём не задумался. У него был интеллект, но не было рефлексии, понятия благодарности или сочувствия ничего не значили для лесничего, он только исполнял свой долг и собирался делать это впредь, превозмогая любые препятствия ради Лесничества и своих подопечных.
А у Шестого просто заклинило шокер.
Медведица в берлоге перевернулась на другой бок.
И улыбнулась во сне, совсем по-человечески.
На чёрном-чёрном острове был чёрный-чёрный пляж, а в нем большая чёрная-чёрная воронка, из которой торчал чёрный-чёрный гладкий купол. По куполу, невнятно чертыхаясь, ползали очень злые люди с мотками клейкой ленты и датчиками системы геологической разведки. Люди не могли ругаться в голос: каждый что-то держал в зубах. Зато с края воронки знатно голосил колоритный бородач.
– Правее, Майк! – кричал он. – Ещё на метр! И лепи его!
– Скользко, трам-тарарам…
– Давай-давай! Ещё три осталось! Времени нет совсем!
– Да чтоб оно всё…
Ещё на чёрном-чёрном пляже, на краю чёрной-чёрной воронки, валялся слегка помятый планетолёт типа «корсар» со сломанной посадочной опорой. Две уцелевшие «ноги» беспомощно торчали вверх и в стороны, придавая аварии оттенок нелепый и даже трогательный. Лапку кораблик подвернул, бедняжка.
Заложив руки за спину, насупившись и сутулясь, утопая ботинками в чёрном-чёрном песке, вдоль поверженного корабля расхаживал туда-сюда командир экипажа.
Высоко над ним из распахнутого люка свисал штормтрап, тянулись вниз силовые кабели и торчали ноги бортинженера.
– Готово! – донеслось от воронки. – Вылезаем, быстро! Даю питание через две минуты! Кто не спрятался, я не виноват!
– Мастер! – позвали сверху. – А может, это…
Командир прекратил свои эволюции, поднял голову и молча уставился на инженеровы ботинки.
– Может, не надо? Я тут подумал – мы его это… а оно как долбанёт!
– Не долбанёт, – процедил командир. – А если долбанёт, скажем, Кацман виноват. Не правда ли, Кацман?
– Так если… Кому мы скажем-то?
– Это неважно. Главное, мы перед смертью будем точно знать, что виноват Кацман. Верно, а, Кацман?
– Прекратите издеваться, пожалуйста, – донеслось из-под корабля.
– Ах, извините.
– Вы мне приказали думать – я и думаю! Не мешайте.
Командир заглянул под корабль – там, в тени, лёжа на чёрном-чёрном песке, уткнулся носом в планшет самый грустный и несчастный человек на чёрном-чёрном острове, а может, кто знает, и в его окрестностях.
– Кацман, хватит дурака валять, – сказал командир. – Вылезай оттуда. У тебя будет тепловой удар.
– Здесь тень.
– Ты там как котлета в гамбургере, идиот. Неужели надо объяснять?
Кацман высунулся из тени на солнце, но мигом вернулся обратно.
– Тут не видно ничего, засветка, – объяснил он. – А я же читаю документы.
