– Я пыталась его найти. Мы три раза летали в тот каньон, но…
– Знаю.
– …снег был таким глубоким, что ничего…
– Эбби, тебе нужно оставить это все.
– Он умер, занимаясь тем, чем хотел. Тем, что любил.
Сара подлила себе вина. Выпила.
– Как сейчас твое финансовое положение? – сменила она тему.
– Все ушло на адвоката.
– Если б у меня были какие-то средства…
– Знаю.
– Эбби, я вот что думаю… – Сара подвинула стул, подалась вперед и понизила голос. – Сейчас лето. Снег в горах растаял, так?
– Снег растает примерно через месяц. А что?
– Ты могла бы вернуться туда, взять несколько слитков…
– Нет, мама.
– Столько, чтобы расплатиться по…
– Нет.
– Дорогая, у тебя ничего нет. Ты ведь нашла бы тот вход?
– Возможно.
– Так зачем мучиться, если есть возможность…
Эбигейл откинулась на спинку стула.
– Сотни лет это золото не приносило людям ничего – ничего! – хорошего и только пробуждало в них все самое худшее. Оно несло беды и смерть. И у меня нет ни малейшего желания возвращаться за ним в те горы, в ту шахту… Знаешь, я не суеверна, но если есть в мире проклятие, то это оно, золото. Не представляю даже, что могло бы заставить меня отправиться за ним. Ты – единственная, кому я рассказала о золоте и об останках. Даже мой адвокат ничего не знает, и я надеюсь, что тайны Абандона умрут вместе с нами и вся эта ужасная история никогда не откроется.
Сара выслушала дочь, покусывая нижнюю губу.
– Милая, это все благородно, но тебе понадобятся годы, чтобы восстановить потраченные сбережения и снова стать на ноги.
– Пусть так.
– Уверена? Ты точно все твердо решила?
Эбигейл осушила бокал.
– Сегодня утром я пробежалась до Бруклинского моста. И там, на его середине, бросила ключ от шахты в Ист-ривер. Так что да, мама, я твердо все решила.
Они почти прикончили бутылку. Журналистка ощущала приятную расслабленность, сидя на солнышке и наслаждаясь городской жарой, но когда мимо пролетел автобус, она мысленно перенеслась в ту снежную ночь в пансионе, с Лоренсом, и вспомнила его рассказ о странном видении – летних днях в Колорадо, проведенных с ней и внуками, которых у него никогда не было и не будет. Злость на отца у нее еще осталась. Много злости. Девушка не знала, сможет ли когда-нибудь избавиться от нее полностью, однако теперь в ее душе появилось место для чего-то еще. Для того, что не мучит тебя ночами и не отталкивает хороших людей.
А еще она надеялась, что там, в той огромной разветвленной пещере, где упокоился ее отец, ему не было страшно и что в конце, освободившись от леденящей тьмы, он все же нашел путь в то колорадское лето и к тому человеку, каким мог бы быть.
Если все время вечно присутствует,
Все время неискупимо.
Т. С. Элиот[37]
Через гроты и туннели холодного и молчаливого подземелья он возвращается – невероятно! – в крипту Абандона.
Тающий свет фонаря натыкается на железную дверь – со следами штурма, но по-прежнему закрытую.
Она не пришла.
Боль разочарования режет глубже, чем Лоренс мог представить, хотя он и готовился к этому, предупреждал себя, что она не предусмотрела варианта, при котором он вернется в пещеру. Он сам не предусмотрел его, полагая, что свет погаснет раньше и он умрет от жажды, затерявшись в гранитных внутренностях горы.
Лоренс отворачивается от двери и бредет в глубь пещеры, среди костей, боясь, что свет вот-вот погаснет и ему не удастся даже выбрать место последнего упокоения.
Решение приходит быстро. Он находит место у стены, рядом со скелетом с блондинистыми волосами, закутанным в лохмотья шерстяной кофты и прикорнувшим на каменном полу. Потемневший череп лежит на левой плечевой кости. Глория смотрит на последнее пламя последнего фонаря, мигающего посередине пещеры.
«Неужели только я одна осталась? – думает она. – Уже давно никто не подавал и звука…»
Угольная нефть почти догорела. Батарейки почти выдохлись. Они ждут, когда наступит тьма, и каждый миг ожидания еще хранит надежду.
Пламя поедает фитиль. Фонарь гаснет.
Лоренс снимает фонарь, смотрит на лампочку, и свет слабеет у него на глазах.
Скоро останется только мерцание вольфрамовых нитей, фитиля этого фонаря, а потом – ничего.
