Хозяин все пишет.
Старший набрался духу и спрашивает:
— Асами вы какого мнения?
Хозяин откладывает перо в сторону и отвечает:
— Какого я мнения? Нам не посчастливилось, вот и все. В следующий раз повезет больше.
Точно так же повел он себя и со второй артелью, не сказал старшему и лишнего словечка. Нет, это вам не Теодор Лавочник, который охотно сидел и толковал с рыбаками. Тот хотя и мнил о себе, но не чурался простых людей, а ежели ему еще и польстить, делался покладистым и участливым. Его сын, восседавший сейчас на том же самом табурете, рассуждал здраво и держался приветливо, но общаться запанибрата с артельщиками был не намерен.
Да и о чем тут толковать, сходили неудачно, стало быть, и нечего переливать из пустого в порожнее. Конечно, он израсходовался на провиант и понедельную плату двум рыбацким артелям, но беспокоиться по этому поводу не собирался, напротив, пусть в городе говорят: «Что ж, этот человек может позволить себе такие убытки!» А кроме того: кто сказал, что ему должно повезти с первого раза? И у кого это каждый год бывали удачные ловы? Ну с какой стати помещать в «Сегельфосском вестнике» заметку о том, что обе артели вернулись домой, так и не заперев сельдь?
Он спросил у матери:
— Как ты смотришь на то, чтобы собрать небольшое общество?
— Ты это о чем?
— Пригласим кое-кого из городских на скромный обед и бутылку вина.
— По-моему, ты сбрендил! — рассмеялась мать. — Сельдь-то не заперли!
— Вот именно поэтому, — ответил сын.
Ох уж этот Гордон! Ход его мыслей был до того странным и непонятным, прямо какая-то иностранщина! Жена Теодора Лавочника считала, что, наоборот, потерю как раз следует возместить, что для восстановления баланса нужно экономить, но сын на это только покачал головой.
— Пойдем-ка, — сказал он, — поговорим с Юлией!
Вечер не удался.
Это был их первый большой прием. На крестинах в усадьбе бывали только крестные и пастор со своею супругой, теперь же приглашения разослали во все концы, и гостей собралось порядочно. Однако расшевелить их оказалось не так-то просто. В чем же дело? Мужчины были не во фраках, зато дамы надели самые свои нарядные платья, среди них особенно выделялась фру Лунд, красивая жена доктора, обычно она по гостям не ходила, а вот сегодня пришла. Угощения было вдосталь, вина — в изобилии, на служанках, что обносили гостей, белые крахмальные передники. Стол накрыли в зале с тиснеными обоями, подали шампанское, хозяин дома произнес речь, вслед за ним произнес речь судья, но скованность и принужденность не исчезали. Странно, ведь сам Гордон Тидеманн был оживлен и находчив и прекрасно исполнял свои хозяйские обязанности, а фру Юлия была просто безупречна в роли хозяйки. Присутствие пастора никоим образом не стесняло общество, напротив, он был обходительнейшим и любезнейшим собеседником. А может, все испортил аптекарь Хольм, которому, как всегда, было наплевать на правила хорошего тона?
Он явился к ним в самом развеселом настроении. Видно, перед выходом из дому он наведался к себе в погреб, да еще завернул по дороге в гостиницу. Хольм жил холостяком, как и хозяин гостиницы, оба родом из Бергена, их водой было не разлить.
Но разве собравшихся убыло, оттого что аптекарь Хольм явился в приподнятом и веселом расположении духа? И вообще, ему чуждо мещанское здравомыслие. Его соседкой по столу оказалась старая хозяйка, наверное, это было не очень продуманно, за обедом они сблизились самым что ни на есть тесным образом.
Пастор ничуть не чинился и вел себя запросто; жил он в ужасной бедности, носил прохудившиеся ботинки и потертый сюртук, зато щеки у него были претолстые, а на голове седая грива. Он был не прочь пошутить и помнил уйму забавных историй. Когда он смеялся, все его круглое добродушное лицо собиралось в морщинки, почему адвокату Петтерсену удалось единственный раз в жизни сострить, назвав пастора Смехолетто. «Чтоб Петтерсен да сострил? — удивился, узнав про это, аптекарь. — Будьте уверены, он это где-нибудь вычитал!» Адвокат Петтерсен отличался маленькой, несоразмерной с длинным туловищем головой, и пастор, услыхавши про Смехолетто, изрек: «А сам-то он… просто Чубук!» Не то чтобы очень остроумно, но все же довольно метко, так за адвокатом это прозвище и осталось. Пастор Уле Ланнсен был невеликий оратор и не произносил вдохновенных проповедей, но это его не печалило. Нередко церковь стояла почти пустая, потому что народ устремлялся на молитвенные собрания в частных домах, послушать странствующих проповедников. «Это они глупо делают, — говорил пастор Ланнсен, — в церкви сейчас так хорошо, ведь мы поставили печку».
