— О, майн гот!
— Ты чего? — спросил старшина, а сам зорко окидывал комнату.
С потолка свисала разбитая люстра, на стене полуобвис ковер с пухлыми ангелочками, стол был перевернут, и пол усеян осколками стекла. Они захрустели под ногами, когда старшина и Сережа вошли в комнату.
— Чего с тобой? — повторил Буравлев.
Глаза немки лихорадочно горели в черных провалах, по белым щекам текла слезы. Она мучительно застонала, впившись зубами в искусанную в кровь губу, и попыталась натянуть на себя плед.
— Ну это ты не вовремя, — догадливым голосом сказал Буравлев, приглядевшись к женщине.
Старшина подошел к дивану, немка дико вскрикнула.
— Да не трону я тебя, дура! Нужна ты мне! — повысил голос Буравлев и, повернувшись к Сереже, скомандовал: — А ну, Серега, быстро за Антониной Семеновной! Да смотри, поосторожней там!
Выскакивая из комнаты, Сережа услышал, как старшина успокаивал немку:
— Айн момент, сейчас доктор будет. Ферштеен? В этом вашем деле главное — не робеть. Первый раз иль нет?
Антонина Семеновна — врач, ее все знали в полку. Не выпуская папиросы изо рта, она всегда была на передовой. И сейчас — Сережа знал — перевязочный пункт был в подвале дома неподалеку отсюда.
Когда Сережа бежал с Антониной Семеновной обратно, ему очередью прошило шинель, будто вилами кто пропорол. Антонина Семеновна втолкнула его в подъезд и прижала грудью к стене. Сережа не знал, как освободиться, и смущенно сопел.
— Ты, молодой человек, должен иметь глаза на затылке, — строго сказала она запыхавшимся голосом.
Сережа покраснел. Его впервые назвали молодым человеком, а главное, через гимнастерку Антонины Семеновны он чувствовал мягкую грудь этой еще в общем-то молодой женщины-майора и ощущал сквозь запах йода, медикаментов и пороховой гари еле уловимый нежный аромат каких-го духов и еще чего-то, чем, видимо, пахнут только женщины. И это сильно смущало его, и он все пытался освободиться из рук Антонины Семеновны. А она, прикрыв его своим крупным и сильным телом, настороженно вслушивалась в перестрелку во дворе, который им предстояло пересечь.
Остальной путь они проделали благополучно. В той самой комнате, где лежали фаустпатроны и мертвые немцы, уже было несколько наших солдат. Они стояли за оконными косяками и вели прицельный огонь по окнам соседнего дома.
Из комнаты роженицы навстречу вышел Буравлев.
— Уже готово, доктор. Я пуповину финкой перерезал. — Старшина извинительно смотрел на врача и вытирал кинжал о рукав телогрейки. — Крупный пацан.
Антонина Семеновна прошла в комнату. Во внезапно наступившем затишье послышался слабый писк, будто скулил маленький щенок. Усатый незнакомый солдат с кровоподтеком на щеке, сидевший на полу в углу и сам себе перевязывающий левую ладонь, сказал удивленно:
— Тут тыщи народу бьют, и вот… рожает. Круговерть.
— Пущай рожает, — ответил старшина, засовывая финку в ножны. — Может, человек родился.
Он сел на стул с красивыми гнутыми ножками и, прислушиваясь к звукам из соседней комнаты, стал выщипывать себе бровь.
Сережа видел, что Буравлев страшно устал. Косая сажень в плечах, по-сибирски неторопливый, обстоятельный, он имел неожиданно тихий голос, а когда задумывался, то щипал себе брови, отчего бровей у него не было…
Это было вчера днем.
А вечером немцы капитулировали, и всю ночь тянулись из города бесконечные колонны пленных.
Сегодня утром вон на той башне с надписью «Der Dotina» подняли флаг Победы, отсалютовали залпом, и вот теперь в городе тихо, не слышно ни стрельбы, ни взрывов.
— Эй, гвардеец! — услыхал Сережа. — Молочка хошь?
Шустрый солдатик протягивал ему котелок с молоком.
— Спасибо, — застеснялся Сережа.
— Спасибо скажешь, когда напьешься.
Сережа взял котелок, и вкус парного молока опять напомнил ему детство, когда жил он у бабушки в деревне. Теперь это все далеко-далеко, за войной. Будто и не было вовсе, будто всю жизнь только и знал он, что воевал, спал в окопах, бегал сквозь огонь, стрелял и поднимался в атаку.
Сережа напился, вернул котелок.
— Спасибо.
— На здоровье.
— А гори-ит, — нараспев произнес солдат в кубанке, глядя на дымные столбы над городом.
