Он еще раз осмотрел улицу. На ближнем доме был написан фашистский плакат-призыв «Лучше смерть, чем Сибирь!», а на соседнем — «Храбрость и верность!». Надо идти. Быстрее, быстрее! Под защиту родительского крова, к своей матери! Хейнц не видел ее четыре дня, как ушел с отрядом фольксштурма на защиту родного города. О-о, эти четыре дня! Сплошной ад! Огонь, грохот, предсмертные хрипы и этот ужасающий, сводящий с ума артиллерийский огонь русских!
Хейнц взбежал на арочный каменный мост через протоку, соединяющую две части озера, и на трансформаторной будке увидел изодранный плакат. На нем изображены подросток и старик — фольксштурмовцы — и написано: «В свободе — жизнь!» Этот плакат Хейнц сам наклеил неделю назад под одобрительные взгляды прохожих и соседей. До дома остался один прыжок кошки — сбежать с этого моста, завернуть вправо, на улицу, идущую вдоль озера, потом налево — и он дома!
Хейнц перебежал мост, когда услышал близкий выстрел. Из виллы, стоящей на углу улицы, вышел эсэсовский офицер. Он был без фуражки, с пистолетом в руке. Хейнц понял, что это он стрелял в вилле. Эсэсовец остановился посреди улицы и стоял, покачиваясь на длинных ногах, затянутых в высокие блестящие сапоги. Короткое плотное тело в черном мундире было перехлестнуто ремнями.
Сердце Хейнца екнуло в предчувствии беды. Он знал, какую миссию выполняют эсэсовцы в эти дни: расстреливают дезертиров и мужчин, уклонившихся пойти в отряды фольксштурма. Все были на строгом учете. Только те, кто не мог передвигаться, были освобождены от защиты города.
Расставив ноги, эсэсовец в упор глядел на Хейнца, и глаза его с набрякшими веками были тусклы. Хейнц понял, что эсэсовец мертвецки пьян. Мелькнула наивная мысль, что эсэсовец не видит его. Но офицер поманил его пальцем, и у Хейнца оборвалось сердце, липкий пот покрыл все тело. Он не мог сделать шага, ноги пристыли к мостовой и отказывались подчиняться. Эсэсовец икнул, качнулся и пошел прямо на Хейнца. Он шел, как черный паук, неся короткое тугое туловище на длинных тонких ногах. И чем ближе подходил офицер, Там больше оставляли силы Хейнца — он вдруг почувствовал, как внизу живота ослабло и по ноге потекло теплое. А эсэсовец подходил все ближе, и Хейнц хорошо видел неестественно бледное, неживое лицо, застывшие тусклые глаза и жесткие прямые волосы, упавшие вороньим крылом на потный белый лоб и еще больше подчеркивающие бескровность этого мертвого лица. О-о, это ужасное выражение мертвого лица!
Хейнц мысленно молил бога сотворить чудо — сохранить ему жизнь. Эсэсовец остановился, тяжело дыша раскрытым ртом. Хейнц решил, что наступил конец, и замычал страстно и просяще, замычал, потому что не мог произнести ни слова. Он поскуливал, вымаливая себе жизнь. Эсэсовец пожевал серыми губами, издал горловой хрип и, качнувшись, прошел мимо, безжизненно держа пистолет в опущенной руке.
Хейнц еще не верил, что смерть прошла мимо, и в тупом оцепенении смотрел вслед эсэсовцу. Когда тот перешел мост, направляясь к башне «Врангель», Хейнц, волоча непослушные ноги по мостовой, двинулся к своему дому.
Он шел и плакал. Плакал от пережитого страха, оттого, что штаны были мокры, и от бессильной ненависти к этому эсэсовцу, который заставил его, Хейнца, отпрыска славного и знатного рода Пруссии, пережить унизительные минуты.
И это унижение напомнило ему о том, как пять дней назад, перед самым русским наступлением, возле Королевского замка эсэсовцы расстреляли четырех дезертиров. Их нашли в подвале и казнили перед строем фольксштурмовцев. Все дезертиры были пожилые люди. Смертельно бледные, они дрожали, но пощады не просили. Знали — бесполезно. Хейнцу особенно запомнился высокий костлявый и совсем седой старик с бельмом на правом глазу. Хейнц немножко даже знал его — это был почтальон. Он развозил на велосипеде газеты и письма в том районе, где жил Хейнц. Старик стоял перед эсэсовцами и дрожал, но не от страха, а от ярости и бессилия и злобно кричал им: «Ваш фюрер — свинья! И сами вы — свиньи! Всем вам будет конец! Всем вам будет…» Пуля попала ему в глаз с бельмом. Эсэсовский офицер с перебинтованной головой самодовольно усмехнулся, продемонстрировав свою меткость, и подозрительно окинул взглядом присутствующих на казни фольксштурмовцев. Засовывая в кобуру еще дымящий пистолет, громко сказал: «Так будет с каждым предателем великой Германии». Рядом с Хейнцем в строю стоял маленький старик и дрожал так, будто расстреливали его, и шептал: «Мой бог, что они делают, что они делают!» У Хейнца тоже подкашивались ноги, но именно тогда, в тот момент и родилось у него еще неосознанное желание бросить оружие и бежать в родной дом. Все эти дни его преследовал предсмертный крик почтальона: «Всем вам будет конец!» И эта яростная непримиримость старика, который, презирая смерть, кричал своим палачам то, что он думает о них и о фюрере, сначала ужаснула Хейнца, но потом он мысленно все чаще и чаще обращался к словам расстрелянного «Всем вам будет конец!» и все больше и больше убеждался, что старик был прав…
