В своей черноватой со стальным отливом куртке, джинсах и сине-белых кроссовках он походил на десятки тысяч человек, с которыми на Западе сталкиваешься не только на вокзалах, но и в общественном транспорте, на улицах, в супермаркетах и лифтах.
Но речи его никак не соответствовали этому облику.
— Куда вы бежите? — взывал он к пассажирам, часть которых спешила к перронам, а другая — к выходам. — За деньгами? Неужели это теперь и вправду ваш единственный бог?
Некоторые пассажиры удивленно оборачивались, не сбавляя шага. Кто-то на мгновение останавливался, чтобы послушать незнакомца, обращавшегося к ним неожиданно зычным голосом.
Уж такому бы не понадобился усилитель, если бы он запел.
Несколько человек все же захотели выяснить, куда тот клонит. Их набралось около десятка; они окружили оратора, но на некотором отдалении, словно стыдясь проявить интерес к его упрекам.
— Вы настолько увлечены этими деньгами, что тратите на них свою жизнь, но вам все равно мало. И вы сходите в могилу, удивляясь, что уже пора. Ведь еще столько денег надо заработать, верно? Получить столько удовольствий, столько вещей купить! Но вы останетесь без всего. Ибо лишитесь главного, того, чем пренебрегали всю свою жизнь.
— Чего же? — спросил какой-то пятидесятилетний мужчина с небольшим чемоданом на колесиках.
— Божественного света, без которого вы всего лишь кучка праха, движимая ветром легкомыслия.
— Я не легкомысленный, — возразил пятидесятилетний.
— Неужели? Чтобы содержать любовницу, ты экономишь на образовании собственных детей, как же это еще назвать?
Тот, сбитый с толку, криво усмехнулся:
— А вы-то откуда знаете? Вы что, из полиции?
— Нет, я не из полиции.
Несколько зевак, поглядывавших то на оратора, то на пятидесятилетнего, фыркнули при мысли, что полицейского можно заподозрить в употреблении таких слов, как «ветер легкомыслия».
— Он чужую жизнь как по книжке читает, — объявил один из них новым любопытным.
И рассказал, что тут было. Число зевак возросло; теперь их насчитывалось уже больше пятнадцати.
Никто не знал, когда тут появился оратор. Но за каких-то четверть часа он собрал настоящую толпу.
— Если бы ты побольше стремился к божественному свету, а не к своим ничтожным земным удовольствиям, то вспомнил бы, что не латают старые бурдюки новой кожей.
Маленькая толпа прыснула со смеху. Пятидесятилетний выглядел раздосадованным и явно искал повода улизнуть.
— Мне на поезд пора, — сказал он сухо. — Хочешь сказать, что я должен жить как монах?
— Я не знаю, как живут монахи, — ответил оратор, — но, судя по твоим любовным усилиям и их последствиям для твоего здоровья, молодая любовница тебе на самом деле ни к чему. Тебе пора привести дела в порядок и подумать о более достойной кончине. В твои годы ты одинок, но считаешь себя еще молодым, забывая, что удовольствия с собой в могилу не возьмешь.
Он повернулся к остальным, ошарашенным.
— У скольких из вас есть семья? Настоящая семья? Хотя вы же отдаете своих состарившихся родителей в дома престарелых, куда заглядываете раз в месяц, а сами живете в одиночестве на двоих, слыша единственный голос — голос телевизора.
— Верно! — крикнула какая-то женщина.
Пятидесятилетний, потеряв терпение, пробурчал:
«Глупости», потом развернулся и ушел к своему перрону.
— Надо было узнать его имя, — сказал кто-то.
— А я? — спросила молодая женщина, заинтригованная происходящим.
Незнакомец пристально вгляделся в нее.
— Что я могу ответить тебе, женщина? Ты жаждешь любви, но принимаешь за любовь физиологическую активность, которая в лучшем случае длится несколько четвертей часа. Ты хочешь мужчину, который был бы одновременно богом и смертным. И поэтому в твоей жизни неудач больше, чем камней на дороге. Ты просыпаешься в скомканных простынях, но твоя душа скомкана еще больше.
