В виллах хлопали ставни, в распахнутых окнах появлялись кокетливые головы в кружевных чепчиках и любопытно смотрели, как по тротуару, пошатываясь и бормоча обрывки веселой песенки, возвращался домой ночной гуляка.
До девяти часов самый внимательный глаз не мог бы обнаружить на улицах ничего нарушающего мирное процветание и покой республики, и только после этого срока в городе началось усиленное движение по направлению к площади Умеренного Равенства, где помещалось здание парламента.
Но и в этом движении не было никаких признаков, которые позволили бы считать его необычным.
При горячей любви населения республики к демократическому строю и громадном интересе к общественным вопросам, наблюдавшемся в самых аполитичных слоях общества, поток людей, текущий к парламенту приветствовать своих избранников или просто поглазеть на них с симпатией и радушием, был вполне нормальным явлением.
Они шли группами, по трое, четверо, вымытые, расфранченные, с цветами в петлицах, с повязанными на шеях яркими шелковыми платками.
Преобладающий элемент толпы составляли безработные контрабандисты, браконьеры, торговцы беспошлинным спиртом, содержатели притонов, карманщики и другие бедные и честные люди, не имеющие определенных занятий. Вследствие этого толпа имела ярко выраженный демократический характер, и в ее пестром цветении сумрачно терялись редкие сюртуки зажиточных граждан.
К десяти часам площадь Умеренного Равенства была заполнена народом, как пароходный трюм арбузами.
Экипажи с трудом пробирались через живое море, приветствовавшее едущих депутатов криками радости. Эти приветствия были сердечны и искренни, как всегда, и в толпе не замечалось никаких признаков волнения или беспокойства.
Хотя парламент собирался экстренно и внезапно, в разгаре летних каникул, его неожиданное открытие не встревожило населения.
Пресса республики, осведомленная о причине внезапного созыва законодательного собрания, желая избежать открытого конфликта и будучи вполне уверена, что недоразумение, возникшее между правительством и командующим экспедиционным корпусом Наутилии, разрешится мирно, предпочла в информации и передовицах ограничиться смутными намеками, что парламенту предстоит обсудить в срочном порядке вносимый министром внутренних дел законопроект, касающийся государственных имуществ Итля.
В этом сообщении самые отъявленные сплетники и шептуны не могли усмотреть ничего угрожающего, и спокойствие столицы не было нарушено, хотя президент Аткин и члены кабинета срочно перевели свои вклады из государственного банка Итля за границу.
Но это осталось тайной для широких кругов и не вызвало биржевой паники.
Депутаты, проходя между живыми шпалерами народа, всходили на крыльцо и исчезали за резной бронзовой дверью.
Здание парламента, построенное некогда для увеселительного заведения, после революции было куплено государством.
Внесенный каким-то сумасбродным депутатом вопрос о безвозмездной национализации здания был отвергнут социал-демократическим большинством, отнесшимся с явным отвращением к такому анархическому грабежу чисто трудового имущества.
Зал заседаний, наскоро переделанный из центрального ресторанного помещения, был расписан по потолку и стенам фресками в помпейском стиле, далеко не священного содержания. Но назначенная правительством комиссия, ведавшая перестройкой, постановила оставить роспись без изменения, ибо, по мнению ученых экспертов, сексуальное раздражение должно было влиять благотворно на повышение политической работоспособности депутатов.
И резвые силены, фавны, кентавры, нимфы и дриады, переплетенные на стенах и плафоне в позах, свидетельствующих об их здоровой жизнерадостности, благосклонно поглядывали на занимавших скамьи депутатов, чувствуя себя непосредственными участниками политической жизни республики.
Хоры заполнились избранной публикой, правительство заняло свои места, направо от председательской трибуны, президент Аткин пылал огненным языком орденской ленты в первом ряду министерских скамей. Председатель палаты, старейший из ее членов, но сохранивший еще достаточно силы, чтобы потрясать колокольчиком в бурные моменты, поднялся по ступенькам на свое кресло под мраморной статуей свободы.
