Его состояние действительно должно было привести к запрету летать. И если он все же полетел, то только потому, что имел некое послание для людей. Он вспоминал, что сказал сам себе после разведывательного полета под Аррасом, а потом донес до нас в «Военном летчике»: «Мне приятно поговорить со своими».
* * *
Что для него было важно – это вернуться на землю Франции, увидеть свою семью. Он писал: «Я чувствую себя неотделимым от своих. Я неотделим от них, как они неотделимы от меня» («Военный летчик»). Первое задание немного рассеяло его тоску, о чем свидетельствует Жорж Пелиссье: «Он мне говорил: “Вы не можете себе представить, какое сильное волнение охватывает при приближении к земле Франции того, кто не видел свою страну целых три года и может наконец сказать себе: я лечу над своей Родиной. Я насмехался над ее оккупантами. Я вижу то, что мне запрещено видеть”». Но счастье так недолговечно. Во время второго задания он уже должен был вернуться на базу. Но в момент приземления он забыл подключить гидравлические тормоза и завершил полет в оливковой роще, и его самолет получил значительные повреждения. Результат: с полетами было покончено, и он стал пешеходом.
Но это – если не считать его страстного стремления летать. А посему ничто не могло остановить его, даже если это означало бы вступление во французский истребительный полк «Нормандия-Неман» в России. И начался настоящий крестовый поход за право подниматься в небо. Он преследовал генерала Жиро, подключал генералов Рене Буска и Франсуа д’Астье де Ля Вижери, но ничего не происходило. Он считал, что находится в ловушке в своей комнате в общежитии, что предоставил ему доктор Пелиссье. Его экзистенциальное недомогание продолжалось, плюс к этому он еще стал объектом нападок голлистов и самого де Голля. В октябре, когда последний перечислил в своей речи писателей, которым родина должна быть благодарна, он забыл назвать его и Андре Моруа, капитана французской армии в Северной Африке, не присоединившихся к его делу. Сент-Экзюпери писал в то время: «Я – безработный, и мне больше нечего ждать из того, что имеет значение. Отвратительные обсуждения, полемика, клевета – меня утомляет то болото, в которое я попал». Если он по-прежнему и верил в человека, то приходил в отчаяние от тех, с кем ему приходилось встречаться, и это явно видно в его письме к другу: «Боже мой, как люди мне стали отвратительны. Жизнь среди них кажется мне большим концентрационным лагерем. Я один, один, один. В большей степени одинокий, чем мертвый». Он обращался к Нелли, Консуэло, Сильвии Хэмилтон или своей матери. Хоть в своих письмах он и делал вид, что выражает лишь только любовь без границ, но, по сути, он кричал о помощи.
Судьба действительно ополчилась против него. Он начал сомневаться в своих друзьях, которые все, кто из прагматических, а кто и из политических соображений, стремились присоединить его к делу «Великого Могола», генерала де Голля, обосновавшегося в Алжире. Но он не перестал быть против него, и вот что он написал одному из своих друзей: «Это страшно смешно. Все эти его расшаркивания в ожидании стрельбы, когда на нее дадут разрешение».
Период с сентября 1943 года по май 1944 года был особенно прискорбен. Он считал свою праздность несправедливостью, знаком незаслуженно враждебного к себе отношения. Кроме того, его физическое состояние ухудшилось. У него начали выпадать зубы, он страдал от болей в плечах, в спине, его регулярно приковывали к постели приступы холецистита. Он проводил время, бегая по салонам в Алжире, где он продолжал производить впечатление своими карточными фокусами и импровизациями в стиле Дебюсси. Они заключались в том, что он клал апельсин на клавиши фортепиано и, играя, катал его, как только он один умел делать. Он регулярно встречался с генералом Рене Шамбром недалеко от руин древнего Карфагена. В их беседах он ставил под вопрос само будущее западной цивилизации. Чего ему хотелось, так это «восстановить разум на его истинном месте», потому что «если этого не сделать, человечество похоронит себя своими собственными руками»
