Теперь только понял, что лучшее во мне самом, и это лето, эти мои лихорадочные ночи, мои записки, они — мое лучшее. К ним нельзя обращаться так часто, пусть записки этого лета полежат в забвении, чтобы потом, когда уж слишком успокоюсь, открыть их и напомнить себе пережитое мною. А дневники за 1936 и 1935 годы, их вот надо перелистывать и напоминать себе о том, как хорошо, что нет дороги к такой пусто растраченной жизни, что впереди — суровая работа, новые задачи, не похожие ни на что прежнее и легкое. Чем труднее будет жизнь впереди, тем плодотворнее. Иногда очень хочется лечь и вытянуться, отдохнуть и согреться. Но немедля гонишь от себя эти мысли — да, кончилось ожидание, что тебя заберут и вышлют, но теперь не место покойному течению дней, теперь новое ожидание созревания самого тебя, твоей чуткости, любви к людям, твоей беззаветной отдачи любимому делу уже совсем с новых позиций.
Вот теперь могу сказать самому себе — даже на врагов своих не сержусь, прощаю и Альтману, и Юдину, и Ставскому — они, желая меня растоптать и погубить, меня воскресили. Они, похоронив меня, зарыли в землю не труп, а живое зерно, которое даст свой колос.
Еще менее сержусь или огорчаюсь я людьми, которые отшатнулись боязливо. Кто они? Много… Помню горечь первых недель, когда убедился, что Сима Бирман боится встречи со мной. Именно она казалась мне всегда и до конца глубокой, настоящей, куда лучше меня. А вдруг увидел, что и она оказалась слаба, поддалась этой общей волне испуга, отошла, забыла… Все забывается в жизни, но порой мне хочется написать ей письмо, не подписывая, просто сказать без упрека, без слез, как больно бывает терять в жизни не только сестер, но и друзей. А она казалась мне настоящим другом! Но, может быть и она страдает от своей слабости? Ведь даже Петр отрекся трижды, так то апостол. А тут простой человек… И теперь горечь ушла, осталось умиротворенное сознание того, что я могу понимать слабости человеческие и по-настоящему их прощать. Как далеко ушли все эти ужасные слова по моему адресу. Как будто их и не было, слова остаются словами, они быстро забываются. А остается жизнь, остается сам человек. Теперь другие люди манят меня, мое одиночество кажется мне наградой — так это и есть. По крайней мере еще год вот так — за книгами, без всяких попыток куда-то пойти, что-то делать для своей реабилитации. Сначала реабилитировать себя для себя, а там все остальное приложится…
13/XI
Тринадцатое ноября. Ночь, ветер, буря, воет в трубах, качается фонарь у ворот, шекспировская ночь!
Сижу у камина, смотрю на игру огня, вспоминаю.
Теперь, сегодня, я одинок, никого вокруг. Только ветер и темнота и огонь в камине. В прошлом году в этот же день, судя по запискам, сидел в театре, Малом, на репетиции “Салюта”, и все казалось прекрасным. Дженни шила что-то будущему ребенку.
Сегодня премьера. Не моя. Сегодня идет погодинская пьеса у вахтанговцев. Ни сожаления к тому, что я не там, ни интереса, ни простого желания поехать туда, где люди, огни, театр, кулисы, актеры… Как будто этого никогда не было в моей жизни, как будто не я стремился в жизни только к одному — писать пьесы и ставить их.
Я желаю Погодину всяких удач, всякая зависть во мне давно умерла и никогда не возродится больше. Мне некому завидовать, потому что переживаемое мной — несравнимо ни с чем, и по богатству впечатлений в душе никто из моих собратьев не может сейчас сравняться со мной. Я не говорю об их уме и талантах, всего этого у них, может быть, в десять раз больше. Но таково стечение жизненных обстоятельств, что только одному мне посчастливилось попасть в его течение и не быть раздавленным, а выплыть обогащенным ценнейшим опытом жизни и сердца.
Где-то по миру раскинуты и другие такие же, как я, люди, и на их долю выпало такое же вот счастье, но пока я не знаю их и не встречаю. Пока я совсем один, никому не нужен и благословляю эту свою ненужность. Она позволяет мне углубляться все дальше и дальше в себя и сердца других, живших до меня людей…
15/XI
Утром проснулся — снег. Белый, первый, мягкий снег. За ночь подморозило чуть-чуть, так только, чтобы не таяло, и снег уже лег на деревья и дорогу. Ветер, дувший три дня, стих еще вчера вечером, первый взгляд зимы, приветливый и теплый.
