21/Х
Сегодня был второй суд с НКВД. Верховный суд. Коридоры, холодные и тусклые. Всюду ремонт. Пахнет масляной краской, висят провода на временной подводке, меловая пыль и зелень на паркете, люди толпятся в простенках, где стоят шкафы и секретарши записывают на рассмотрение дела. Мало, еще очень мало нужной формы уважения к суду. Слишком все обычно, по-канцелярски. Судьи ходят из комнаты в комнату, один из них поразил меня проницательным и умным взглядом, он прихрамывает, совсем уже седой, он бывший часовщик, и защитник мой говорит, что это — самая умная голова в суде…
Мы ждем долго, шесть почти часов. Не выходит из головы женщина, пришедшая сюда за справкой о решении суда — два с половиной года она судилась из-за комнаты, сейчас у нее 9 метров, там живут четверо и этот вот ее четырехлетний сынок. Теперь ей присудили 15 метров, и она горда, она получила свое по праву, долго, правда, очень долго, но все-таки добилась… Потом разговор с юристом НКВД. Совсем дружеский, как будто он не будет вот сейчас говорить против меня. Он рассказывает о новом жилищном законе, об излишках и ссудах, о кооперативных домах и управдомах — они теперь будут вроде директоров фабрики — большие права и полномочия, надо приостановить разрушение жилфонда, восстановить порядок в домах, пора, давно пора.
Потом защитник рассказывает о своей практике, потом, наконец, зовут нас. Мы входим в комнату, заваленную бумагами и делами на четырех столах, тесно сдвинутых рядом. Тот умный старик сидит на председательском месте, он выслушивает юриста НКВД, иронически перебивает его, качает головой и задает вопросы. Потом говорит мой юрист, потом я, теперь уже уверенным и простым голосом, и потом председатель говорит: “Дело ясное, ступайте, вас позовут”…
Мы выходим, юрист НКВД вынужден признать, что настроение суда в нашу пользу, так и есть, нас вызывают снова и объявляют, что решение городского суда остается в силе.
Я выхожу счастливый на улицы, мне хочется сказать старому швейцару у двери, что я выиграл, и пусть я не получу ничего, но мы живем в Советской стране, и суд судил справедливо, несмотря на то, что судьи тоже люди и читали газеты, в которых меня распинали и оплевывали… Еще раз за мною признано право на жизнь, и я оказываюсь прав в своем споре с таким могучим противником, как АХУ НКВД. Я знаю, там сидит маленький и черствый бюрократ, верный холуй Островского, он чудом уцелел и сейчас — его зовут Качигин и он похож на ссохшегося иезуита — он почему-то ненавидит меня и отказывает мне в элементарном праве жить где-то. Но суд за меня, и это радует меня, это снова подкрепляет мои силы для работы и возвращения в жизнь…
4/XI
Сегодня были в городе. Дженни принята в советское гражданство. Ее поздравили с этим в Иноотделе, где она была. Оба радостно вздохнули, то, что с ней так тянули, нам казалось оттого, что все еще проверяют меня, не доверяют мне как ее поручителю. Теперь мы уже соединены не только совместной жизнью, но и гражданством! Она улыбалась радостно, но тут же спросила, как же и когда я теперь увижу свою мать? Потом оба решили, сейчас все равно об этом не могло быть речи, а когда со мной все разберется и придет в норму, будет время, мы оба поедем ее навестить уже с нашими советскими заграничными паспортами.
По этому поводу сидели в кафе и ели сладкое.
Домой приехали, и мама сказала, что была Тамара Владимировна и сообщила “из верных источников”, что будто Дженни отказано в паспорте и ей придется выехать к себе… Вот они — слухи, сплетни, болтовня обывателей, которым так приятно услышать какую-нибудь неприятность о соседях или знакомых. Как же! Ведь это пища для ума и философии за чашкой чая по поводу происходящего! Это лишний повод поохать! Ох, сукины дети!
7/XI
Сегодня, по своему завету, проглядел записки за последние два года. Внимательно — день ото дня. Впечатление — массы зря прожитого времени, неумения использовать обстоятельства для работы, много зряшней толкотни, обид по всякому поводу, напрасных ожиданий лучшего, когда казалось, что лучшее должно обязательно прийти от кого-то, а сам ты только сиди сложа руки и ожидай его.
