Суд удалился на совещание. Потом вернулся, и мы стоя выслушали приговор. НКВД в месячный срок должен предоставить мне жилплощадь.
Итак — я выиграл. Я не знаю, как это делается, когда по приговору суда получают с учреждения площадь, да еще с такого учреждения! Но мне это совсем не важно, может быть, и не дадут мне ничего, все равно. Мне было так важно получить свидетельство беспристрастных людей, что я еще имею право на жизнь и на гражданские права, что пускай меня трепали в газетах и ругали последними словами — все равно суд разберется и постановит справедливо. Я понял теперь, что должен был чувствовать Бейлис, когда его оправдали! Мое дело крошечное, разумеется, но зародыши чувств одни и те же. Тот же клеветнический оговор, мутная волна злобы и зависти — и вот неожиданно суд сказал, что я прав в споре со всемогущим учреждением, что я должен жить и имею право на жизнь гражданина. Это вдруг вернуло мне какие-то давно угасшие силы первоначальной радости за все, в чем и где я жив и мыслю. Сразу вдруг устал, упало нервное напряжение, захотелось сесть и сидеть молча, не глядя ни на кого.
Был ли я очень рад? Нет, скорее, просто “свободен” от нервного угнетения, подсознательного и тяжелого. И потому быстро захотел спать, спал крепко до 10 утра, встал в сумрачный, моросящий дождиком день с ясной головой и желанием немедленно начать свою работу… Но сразу мелочи нахлынули и заставили отвлечься. Куда-то уехал шофер на месяц, не было сторожа, мокли дрова под дождем, я уже почти ненавижу этот громадный дом, в котором вязнут деньги и силы, без радости, без желания улучшать и устраиваться надолго.
24/VIII
Уманский уже поверенный в делах СССР в США. Помню первую встречу в желтой гостиной жены Литвинова на Спиридоновке — она пригласила нас на интимный чай, там [мы] видели его, сидел, поджав коленки, готово улыбаясь на все, большеухий, большерукий. Тогда же подумал, что этот мальчик может далеко пойти, а он был еще просто в отделе печати НКИД кем-то. Потом стал заведовать, потом уехал с Литвиновым, потом поехал туда работать и теперь орудует вовсю…
4/IX
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА
Следователь. Садитесь.
Я. Благодарю вас.
Сл. Курите?
Я. Нет, до сих пор не курил.
Сл. Почему “до сих пор”?
Я. Может быть, теперь закурю. А может и нет. Все зависит от усилия воли. А у меня это усилие очень значительное. Не хочется разрушать легкие.
Сл. Понимаю. Одобряю. Ну, теперь к делу. Рассказывайте.
Я. Что?
Сл. Все, что знаете.
Я. Я не совсем вас понимаю. Как это “все, что знаете”?
Сл. Вот что. Давайте условимся с самого первого раза — не надо притворяться, прикидываться, играть. Нам все известно.
Я. Не сомневаюсь. Тем более мне странно, что вы просите рассказать обо всем, что знаю. Очевидно, вам от меня нужны какие-то конкретные сведения. Я с большой охотой сообщу их, если буду в состоянии. Но для этого мне надо знать, какие именно вопросы вас интересуют.
Сл. Вы так-таки и не догадываетесь, зачем мы вас сюда пригласили?
Я. Очевидно, государству нужно меня изъять. Я верю нашему государству, нашей партии, я охотно принимаю любое решение относительно меня, так как, очевидно, это необходимо для пользы дела, для блага родины. Но лично я — ничего за собой не знаю такого, за что меня следовало бы изымать. Так что давайте разграничим вопрос о пользе государственной и личной моей вине. Никакой вины за собой лично я не знаю, и сколько бы вы ни допрашивали меня, так и не узнаю. Я имею в виду, разумеется, вину общественную, когда человек становится врагом общества и должен быть изъят и наказан. А личных вин у меня много, не меньше, чем у любого человека, а может быть, и больше… Но они носят такой личный характер, что, право, вам мало интересны и ничего не прибавят к тому, что вы уже знаете обо мне. А как вы говорите, вам уже все известно. Я верил этому, верил и тому, что в течение всех этих томительных месяцев, когда меня оплевывали и измордовывали кто как хотел, вы внимательно и кропотливо разбирались во всем материале, устанавливали что-то, делали какие-то выводы, накапливали материал, допрашивали других людей — и не брали меня, так как вам было известно, что я невиновен. Я говорю совершенно искренне — я благодарю вас, что вы не трогали меня все лето, все лето я отдыхал, копил силы физические и нравственные. Даже, главным образом, нравственные. То, что со мной произошло за это лето, непередаваемо в словах, я совсем по-другому смотрю теперь и на жизнь, и на себя, и на других людей… Если бы вы меня изъяли в самом начале этой бешеной травли, я был бы совсем не готов, другим, слабым и прежним, я сидел бы перед вами, растерянный и оглушенный. И знаете чем? Тем, что, пока я сижу тут, там, на воле, мое имя треплют как имя врага народа, там меня уже считают шпионом и бандитом и черт еще знает чем. А теперь — все равно меня уже сравняли с землей, имени моего больше не существует, честного и довольно известного имени. Это освобождение от имени — это громадное облегчение, поверьте мне. Сидя здесь, я уже знаю, что в газетах многое обо мне не напишут, а может, и совсем ничего не пишут — все уже было написано…
