Солнце скрылось за одинокой пальмой, но этого уже никто не видел. Еще до захода солнца все двери были заперты и люди сидели в домах или на крышах. Никто не спал. Да разве можно было уснуть! Все тихо переговаривались. Люди никак еще не могли поверить в то, что случилось.
Подошел восьмичасовой поезд. Послышался свисток паровоза. Разговоры смолкли. Все напрягли слух, стараясь узнать, что произойдет с теми, кто вернулся из города с этим поездом. Они, конечно, не знают, что случилось, и не ожидают никакой беды. Сердца многих дрогнули. Женщины плакали. Старики вздыхали. По всей деревне разнеслись душераздирающие крики о помощи. Люди, возвращавшиеся домой, спасались бегством. Затем опять воцарилась тишина. Ее нарушал лишь тяжелый топот солдатских башмаков, время от времени громыхавших по земле, и чужой пронзительный голос, коверкавший арабские слова:
— Кто идет?
Никто не отвечал. Где-то вдалеке залаяла собака, а потом снова глубокая тишина поглотила все вокруг.
Почти всю долгую ночь люди в тревоге не спали. Деревню объяли страх и растерянность. Удрученные феллахи наконец поняли, что положение создалось весьма серьезное. Если кто попадется солдатам, с него шкуру сдерут кнутами.
Наступило утро.
Открылись двери, и все высыпали наружу, как куры из тесной клетки. Сдержанно и робко люди приветствовали друг друга. Они вели себя так, будто потеряли что-то, но не могут понять — что. За скудным завтраком феллахи говорили о тех, кто вернулся из города. Голоса звучали боязливо и тихо. Узнав, что вернувшиеся были связаны, избиты до полусмерти и провели ночь в сарае, феллахи лишь молча качали головой или произносили ничего не значащие слова. Начался длинный день, казалось, такой же, как другие дни.
Время шло медленно. В полдень усталые мужчины пришли с полей и уселись на завалинках перед домами: кофейня была закрыта. Их беседы были бестолковыми и пустыми, как болтовня женщин. Каждый снова и снова описывал подробности того, что случилось после прихода восьмичасового поезда. У дома учителя Амра тоже обсуждалось это событие, а когда тема была исчерпана, люди заговорили о другом.
Абд аль-Гани был известным весельчаком. У него всегда была в запасе шутка или анекдот, которые могли рассеять мрачное настроение присутствующих. Он и сам был словно персонаж из анекдота: такой тщедушный и маленький, что дети могли с ним соперничать в росте; голова его напоминала картофелину, шерстяная шапочка надвинута на лоб, вокруг нее накручен и завязан искусной рукой старый платок, так что волос не видно. Впрочем, волос у него совсем не было. Под такией[22] виднелась красная потная лысина. Если шутки Абд аль-Гани никого не веселили, то слушатели развлекались по-другому: самый решительный из них стаскивал такию с Абд аль-Гани, и на красную блестящую лысину летели плевки.
Абд аль-Гани начал рассказывать о вчерашних злоключениях мастера Абд аль-Халика, толстого, высокого, усатого парикмахера. Когда его схватили солдаты, он в одной руке держал деревянный ящик с инструментами, а другой придерживал полы одежды. Удары кнута обрушивались на него, а парикмахер не мог не то что бежать, но даже двинуться с места и только жалобно бормотал с упреком, давясь слезами:
— О эфенди[23]… за что?..
Затем Абд аль-Гани принялся состязаться в искусстве шутки с торговцем сардинами Даадуром, который всегда настаивал на том, чтобы спор был основан на логике, чтобы все происходившее в деревне рассматривалось с философской точки зрения. Абд аль-Гани даже завидовал Даадуру, потому что над рассуждениями этого деревенского философа люди смеялись больше, чем над искусными шутками самого Абд аль-Гани. И вдруг все, кто сидел и стоял, смолкли, чей-то голос испуганно прошептал:
— Тише, друзья, они идут!
Мимо прошли трое солдат. Их впервые увидели при дневном свете. Каждый напряг зрение, стараясь разглядеть их получше. Один был длинный, как телеграфный столб. Абу Ауф али-Джаммаль показался бы ребенком рядом с ним. Другой солдат был пониже. Но губы у него, упаси аллах! — они не прикрывали красных десен и блестящих белых зубов, торчавших, словно зубья граблей. Третий был сухопарый и угловатый верзила, глаза его метали искры. Черные, словно сажа, лица солдат были суровы, как мрак последних дней лунного месяца. И эту черноту прорезали шрамы. На плече у каждого висела винтовка, в руке был длинный кнут, обмотанный желтой медной проволокой с увесистыми узлами на конце, такой узел вырывает мясо кусками. Солдаты прошли, не поздоровавшись и не сказав ни слова, как среди мертвых; и едва Даадур открыл рот, когда они удалились, чтобы высказать все, что он думает о них, как вновь закрыл его. Солдаты вернулись, глаза их сверкали гневом. Без всякой причины они подняли кнуты и закричали:
