Если в 1913 г. урожайность зерновых составляла 7,4 центнера с гектара, то в 1938 году после внедрения на селе коллективных методов хозяйствования, снижающих, как считалось издержки, и массового распространения индустриальных методов обработки земли, средняя урожайность оценивалась лишь в 9,3 центнера с гектара. И это несмотря на тот факт, что насыщение села техникой шло фантастическими темпами: в 1929 году в СССР выпущено 35 тысяч тракторов, в 1930 – 72, в 1931 – 125, в 1932 – 148, в 1933 – 204 тысячи тракторов. В стране создавались машинно-тракторные станции, которые снабжали колхозы тракторами, молотилками, другой техникой. И все без толку!
Концентрируя в своих руках все средства для индустриализации страны, власть монополизировала рынок сельхозпродукции. В 1931 году принято решение о полной ликвидации частной торговли, кроме торговли на колхозных рынках. Те, кто не хотел сдавать государству хлеб даром, лишились возможности реализовать его. В результате блокады частного сельхозпроизводства и огромных изъятий хлеба у крестьянства в 1932–1933 гг. разразился страшный голод, выкосивший население целых губерний – прежде всего южных, где существовали подкрепленные природными условиями стойкие традиции частного земледелия. Смута, даже в формах, когда ей требовался патриотизм и даже героизм народа, пожирала страну. И сожрала бы, если бы не война. Крах безумной системы был отложен этой войной. Всякий, кто сомневался в системе, морально проигрывал, потому что в этом случае ему легко было приписать сомнения в Победе. А это уже выглядело как предательство не большевизма, а России.
Попытка остановить безумную политику государственного грабежа крестьян выразилась в программной статье Сталина «Головокружение от успехов», опубликованной в 1930 году. Сталин писал о необходимости учитывать местную специфику и не форсировать темпы коллективизации в тех местностях, где у крестьян не было традиции общинного уклада. После принятия постановления ЦК «О темпах дальнейшей коллективизации и задачах укрепления колхозов» с критикой «перегибов» из колхозов вышло 2/3 загнанных в них крестьян. Стало ясно, что «великий перелом», когда крупные коллективные хозяйства стали давать больше товарного зерна, чем индивидуальные хозяйства, оказался фиктивным.
В дальнейшем возвращение к «перегибам» оказалось для советской власти неизбежным: сверхэксплуатация была возможна только при тотальной коллективизации, а коллективизация – только в условиях репрессивного разрушения любой возможности жить в соответствии с вековыми традициями жизни и труда на русской земле.
Экспроприация крестьянства была прямым следствием коммунистического нигилизма, полагавшего доказанным большую эффективность коллективных форм труда при любых условиях. Для подтверждения этой идеологической установки были использованы самые живодерские методы, которые до сих пор сказываются на состоянии российского села, лишившегося на многие десятилетия какой-либо связи условий жизни с результатами собственного труда. Никакие инвестиции в село не могут покрыть страшного ущерба, которое оно понесло в период большевизма, – утраты традиций сельского труда и индивидуальной трудовой этики.
Рабский труд был настолько несвойственен русскому народу, что большевистским вождям пришлось повести против русского мировоззрения самое решительное наступление. Догмат марксизма, гласящий, что религия есть «опиум для народа», вылился в массовые казни священнослужителей и разрушение церквей в первые годы Советской власти. Решая задачи выживания Советов, власть в дальнейшем должна была полностью «зачистить» идеологическое поле. На XV съезде партии, в 1927 г., Сталин заговорил об ослаблении антирелигиозной работы. В начале 1929 г. был разослан секретный циркуляр «О мерах по усилению антирелигиозной работы». Большевики объявляли борьбу с религией классовой, но имели в виду, прежде всего, расцерковление деревни – ради замещения традиционной общинной коллективности рабской коллективностью в колхозах.
Сталин переводил марксистские догмы на язык партийных установок:
