— Не хотите ли немного выпить? — Он схватил квадратный графин с анодированной пробкой. — Я привык к этому, когда бывал в горах: никакого пьянства! Катался на лыжах.
— Разве ты не собирался позвонить жене? Насчет адвоката, — фрау Кац зевнула.
Какое-то мгновение Палек колебался. Не плеснуть ли еще немного?
Он решился.
— Да, ты права. — Он поднялся с недовольным видом. Он взглянул на Клокмана. Очки блеснули. — Он ушел.
Наконец-то!
Клокман и красотка бросились друг другу в объятия. Они долго сидели, прильнув друг к другу. Самозабвенно. Безмятежно.
— Не подумай обо мне ничего дурного, — шепнула она ему на ухо.
Она отстранилась.
Слезы.
— Я всем обязана этому негодяю! Я даже стенографировать не умею. Он сам меня выискал. Это была любовь.
— Я больше так не могу. — Она бросила на Клокмана взгляд, полный отвращения. — О разводе он даже не заикается. Вот — взгляни, какими украшениями он меня увешал, — она схватилась пальцами за ожерелье: фанаты в серебряной оправе.
На ней было традиционное баварское платье.
— Все наладится, — утешал ее Клокман. Заодно он прислушивался к тому, что происходило в прихожей, где Палек разговаривал по телефону. Время поджимало.
Не нужно мне лить елей! — выпалила она. — Это его крохоборство! Да еще ревность! Скандалы! — Он же меня еще и на видео снимает, — призналась она. — Знаешь, почему он сегодня так разошелся?
— Нет.
— Ему уже никак.
Клокман услышал шаги и грубо ее прервал:
— Значит — сегодня вечером?
— Ты можешь только сегодня?
— Завтра я уезжаю.
— Значит, сегодня!
Вошел Палек, ковыряясь пальцем в ухе. Он снова бросил на Клокмана зверский взгляд.
— Скажи-ка, — быстро нашлась фрау Кац, — откуда ты взял того болвана — там внизу; этого рекордсмена?
— Парня, который брился? — Палек вытер палец о штаны. — Это было не так уж сложно. Один мой знакомый, мы знаем друг друга уже давно — представь себе, — он сейчас занимается кредитами в одном банке: выдает небольшие ссуды. Он прислал ко мне этого человека. Чего только не перепробуешь, чтобы кредиторы не наложили арест на имущество. — Улица.
Запах духов фрау Кац преследовал его. Была в нем какая-то многообещающая терпкость или сладость. Этот запах будоражил его. Возможно, все дело было в его насыщенности или в нотках, навевающих мысли о свинарнике в разгар лета; впрочем, запахи трудно описать.
Шоколад? Дыня? Патока? Яблочный сироп?
Невообразимый букет.
Тут фрау Кац куда более осязаемо материализовалась в пространстве.
Клокман уже не слышал популярную музыку, которая доносилась из торговых залов. Он сидел за столиком в (ресторан самообслуживания), в торговом центре. Внутренним взором, в располагающей полутьме, он мысленно ласкал ее упоительную фигуру.
Особенно старательно он представлял ее ноги, которые стройно и дерзко тянулись из туфель ввысь и смыкались, соединенные мостиком из плоти: мост над бездной.
Это было чудо, чья обыденность — женщины! — не мешала ему быть удивительным; в этом и заключалось чудо.
По мере того как Клокман с трепетом проникался этой идеей, его охватывало все большее волнение: ибо он догадался, что первое чудо, мост над бездной, — служит лишь основанием и опорой для другого чуда: бедра фрау Кац не просто округлялись, как банальный горшок с гуляшем или бадья, — нет, они вращались! И это вращение с легким наклоном придавало им явственное сходство с планетой.
Клокмана вдруг осенило — вот, значит, почему Венера — это еще и планета: вечерняя звезда!
Бедра фрау Кац манили как обещание райского блаженства; так и видишь правильную сферу из розовых кристаллов с оранжевым отливом, которая медленно крутится во тьме. Видишь хоровод лампочек, мерцающих, как звездочки в знойной ночи. Видишь золотые солнечные диски, которые вращаются, мерно разрастаясь: это проникает в сердце, зудит в мозгу.
Бедра фрау Кац манили, как обещание райского блаженства: это было предчувствие чего-то восхитительного, терпкого, светлого, неописуемого!
Признаемся: мысли Клокмана были по большей части проще, конкретнее. Ему представлялось, например, как фрау Кац опускается перед ним на пол, медленно переворачивается на спину и поднимает бедра или просто встает на колени и слегка выпячивает зад. — Но душу Клокмана, его нутро всколыхнуло более глубокое, мощное чувство.
