— Сэр, вы имели право на это?
— Ты имеешь в виду, разрешают ли королевские установления казнить пленных? Нет, конечно. Так что никому не говори.
— Ни словечка, сэр. Я ничего не видел, сэр, и парни то же самое скажут. Уж я за этим прослежу.
— Придет день, — сказал Шарп, глядя на державшегося в отдалении генерала Лу, — я и его поставлю к стенке.
— Аминь. — Сержант обернулся и посмотрел на лошадь, так и стоявшую на привязи посреди деревушки. — Что с ней будем делать?
— С собой мы взять ее не можем, — сказал Шарп.
Склоны были слишком круты, а он рассчитывал идти как можно выше, там, где не смогут преследовать конные драгуны.
— Но будь я проклят, если оставлю противнику пригодную к службе лошадь. — Он взвел курок винтовки. — Хотя и противно это делать.
— Хотите, сэр, это сделаю я?
— Нет, — сказал Шарп, подразумевая «да», потому что убивать животное ему и впрямь претило.
И все же он это сделал. Звук выстрела катился эхом, отражаясь от холмов и затихая, пока лошадь билась в агонии.
Стрелки укрыли мертвых испанцев камнями и соломой, но предоставили французам хоронить своих мертвецов. После этого они поднялись к туманным вершинам, чтобы продолжить путь на запад. В сумерках они спустились в долину Туронеса, не обнаружив признаков преследования. Ни вони от натертых седлом до крови лошадиных спин, ни отблесков серого света на серой стали. И лишь однажды, когда день угас и желтые огоньки свечей замигали в окнах редких домишек вдоль реки, где-то в темнеющих холмах вдруг раздался скорбный волчий вой. Одинокий в ночи, зверь выл долго, и лишь эхо вторило ему.
Шарп поежился.
Окна замка Сьюдад-Родриго смотрели на холмы за рекой Агедой, где сосредоточились британские войска, но в эту темную, дождливую ночь не было видно ничего, кроме двух факелов, горящих под аркой тоннеля, прорытого в толще одного из защищающих город громадных крепостных валов. Серебристые струи дождя вспыхивали красным, на мгновение поймав отсвет пламени, прежде чем разлиться по гладким камням мостовой. Каждые несколько секунд у входа в тоннель возникал часовой, и тогда огненным блеском мигало острие примкнутого штыка. Но никаких других признаков жизни не наблюдалось. Французский триколор промок и обвис; он теперь не реял горделиво, а лишь уныло трепыхался, так что невозможно было разглядеть цвета из-за дождя, поливающего стены замка и мечущего брызги в глубокую амбразуру, приникнув к которой за аркой наблюдал мужчина. Мерцающий свет факелов отражался в толстых кварцевых линзах очков с проволочной оправой.
— Может, он и не придет, — сказала сидящая у камина женщина.
— Если Лу говорит, что придет, то придет, — ответил, не оборачиваясь, мужчина, чей чрезвычайно глубокий голос не соответствовал внешности.
Человек этот был худ и на вид слаб, имел узкое умное лицо и близорукие глаза. Рябые щеки выдавали перенесенную в детстве оспу. Он носил неброский темно-синий мундир без знаков различия, поскольку не нуждался ни в золоченых цепях или звездах, ни в эполетах, аксельбантах или эглетах для подтверждения своей власти и значимости. Майор Пьер Дюко был человеком Наполеона в Испании, и все, кому должно, от короля Жозефа и ниже, знали это.
— Лу ведь означает «волк», да? — спросила женщина.
На этот раз Дюко обернулся:
— Ваши соотечественники боятся его и называют Эль Лобо.
— Суеверных запугать нетрудно, — презрительно отозвалась женщина.
Она была высока и худощава и имела скорее привлекательное, нежели красивое лицо. Особенное лицо — увидев такое однажды, уже не забудешь: жесткие черты, полные губы, глубоко посаженные умные глаза и насмешливо-пренебрежительное выражение. Ей было, пожалуй, около тридцати — точнее не сказать из-за того, что кожа потемнела от солнца, как у крестьянки. Знатные дамы шли на любые ухищрения, чтобы их кожа была белой как мел и нежной как шелк, но эта женщина не пыталась ни выглядеть ухоженной, ни модно одеваться. Ее страстью была охота; носясь за гончими, она сидела в седле по-мужски. И наряжалась соответственно: бриджи, сапоги и шпоры. В эту ночь она выбрала мундир французского гусара: тугие небесно-голубые рейтузы, украшенные спереди по бедрам сложной венгерской вышивкой шнурком, доломан цвета сливы с синими манжетами и галунами из белого шелка, и алый ментик, отороченный черным мехом. Ходили слухи, что донья Хуанита де Элиа коллекционирует полковые мундиры мужчин, с которыми переспала, и что ее гардеробная должна быть размером со среднюю гостиную. На взгляд майора, донья Хуанита де Элиа была всего лишь яркой шлюхой, солдатской игрушкой, а в мутном мире, где жил Пьер Дюко, яркость считалась смертельно опасной помехой. Сама же Хуанита полагала себя авантюристкой и афрансесадо, а для Дюко был полезен любой испанец, согласный встать в этой войне на сторону Франции. Нехотя признавая, что влюбленная в войну авантюристка готова ради Франции пойти на величайший риск, Дюко относился к ней с уважением, каким обычно не удостаивал женщин.
