— Зачем? — ему хотелось наорать на нее, а она была готова палить и палить, и ей было все равно, что с ней сделают.
Карабинеры стреляли в ответ, и изрешеченный пулями «форд» понесся по пустынной улице.
— Что он сделал тебе плохого?
— Он враг!
— У него жена, дети.
— Он враг! Кучер царя виноват в том, что возит царя! — выкрикивала она. — Человек, надевший военную форму, — в том, что ее надел!
— Соня, мы поедем сейчас в посольство. Посольство они не тронут. Тебе дадут визу, и мы улетим сегодня, сейчас.
— Хватит с меня посольств! Трус! Ты трус, трус, и катись в свою трусливую Европу! — кричала она, размазывая по щекам детские слезы.
Лицо ее стало искаженным и некрасивым. Питер ударил ее по щеке. Она посмотрела на него с закушенной губой и жестом велела выйти из машины. Он был почти уверен, что она выстрелит ему в спину, он шел, ощущая этот ненавидящий взгляд женщины, полностью в нем разочаровавшейся, презиравшей его за трусость, а саму себя — за то, что подобного человека полюбила, но, видно, он чего-то недопонимал. Машина обогнала его, на углу бронированный грузовик перегородил ей дорогу. Несколько карабинеров выпрыгнули на асфальт и наставили автоматы.
— Соня! — крикнул он и увидел, как солдаты затаскивают ее в фургон.
— Стойте!
Она извивалась и пыталась вырваться, он бежал, размахивал руками, но военная машина уже завернула за угол. Пит помчался за нею, и мимо проносились витрины магазинов, закрытые двери ресторанов, кинотеатр «Сити», куда они любили ходить. Сил бежать давно не было, но он все равно бежал и бежал, как будто это могло что-то изменить. А потом упал на землю и замер.
Подошли солдаты. Это были обычные деревенские парни. Они были учтивы, спрашивали Питера, не нуждается ли он в помощи. Он оттолкнул их и бросился снова бежать. Зачем он бежал, это было так глупо. Они догнали его и повели себя по-другому. Приказали встать у стены. Он стоял расставив ноги, повернувшись лицом к стене в числе еще нескольких людей. Потом их всех затолкали в машину и молчаливых, напуганных повезли в казарму. Никто не знал, что происходит, но чем больше прибывало людей, тем злее становились солдаты. Говорили, что в городе с верхних этажей стреляют снайперы. Солдаты проверяли у всех руки, нет ли пороха на пальцах. Спрашивали, есть ли среди задержанных революционные левые, подскакивали к кому-то из арестованных и начинали кричать:
— Ты из них! Сознавайся, тебя видели!
Несчастные мычали в ответ, их били, и все остальные оцепенело смотрели. Питер поднял голову и увидел Анхеля Ленина. Команданте сбрил бороду и усы и больше походил на лавочника, чем на партизанского командира. Питер хотел подойти к нему, но Анхель сделал едва заметное движение головой. За соседней стеной послышались женские крики и солдатские голоса, лицо фламандца исказилось, и он сам стал выкрикивать что-то бессвязное.
Вошел молодой офицер. Он задавал вопросы, и по его тону Питер понял, что должен назвать свое имя, страну происхождения и род занятий, но слова не доходили до сознания, как если бы с исчезновением Сони все ее уроки потеряли силу и он превратился в безъязыкого иностранного путешественника. Питера отделили от других заключенных и отвели в пустую комнату в подвале.
А во дворце происходило то, что всегда происходит в обреченных местах. Там жгли бумаги, жестокая кровавая река уничтожила следы и документы, содержавшие истину последних лет. После отказа президента уйти в отставку она вынесла на площадь Конституции тяжелые танки и бронетранспортеры и наставила пушки на окна. У генералов было мало времени. Каждый час сопротивления дворца грозил тем, что подымется чернь из поселков, возникших на захваченных землях, и начнутся беспорядки, с которыми армия справится лишь ценой большой крови. А самое страшное, что могло произойти в стране, это гражданская война, и ее они не должны были допустить.
Войны не хотел и тот, кто оставался во дворце, и это было единственное, в чем они в этот день совпадали. Для них было бы лучше всего, если бы он ушел. Его время кончилось, и сопротивление дворца казалось нелепостью, капризом, бредом. Несколько раз ему предлагали самолет, на котором он мог бы вылететь в любую страну, но он отказывался. В этом было что-то неверное, не испано-американское, а немецкое или английское, какая-то нездешняя упертость и вера в силу закона, который никто не смеет переступить. Его уже давно должны были сместить, уничтожить, убить, он существовал вне правил и обычаев истории, но он вырывал у немилосердной истории день за днем, словно пловец, исчезая в волнах и снова появляясь, и те, кто смотрел на него с ненавистью или надеждой, одинаково вскрикивали.
