100 слов психоанализа - страница 7

«Низкое и тяжелое небо давит, как крышка гроба», депрессия, словно туман, окутывающий психическую жизнь. Ничего не разглядеть, ничто больше не имеет значения. «Депрессия» – едва ли это слово может быть лишь метафорой, особенно когда тело сгибается, движения замедляются, взгляд опустошается. Остается только голая тревога^>*, хватающаяся за все, что попадается на ее пути, в тщетной надежде хоть за что-то уцепиться (и образовать фобию). «Ждать, чтобы дни начинались и заканчивались, чтобы время утекало. Терять время. Отказаться от всего запланированного, любого ожидания из-за отсутствия терпения. Полное исчезновение желаний. Ждешь до тех пор, когда уже нечего ждать» (Жорж Перек). Депрессия – это болезнь против времени, «болезнь смерти». Философскому, экзистенциальному недомоганию абсурда психоанализ противопоставляет конкретность бессознательной репрезентации: «Смерть сама не более чем мертвец» (Фрейд). Какой мертвец гасит жизнь больного депрессией? Часто его следы теряются между умершими за последний год, забытыми, неизвестными погибшими. Один образ присутствует часто, это образ умершего ребенка^>*. «Ребенок, умерший во мне», как говорит поэт, хотя речь не идет непременно об «умершем в ней ребенке». Однако случается и так, что мать может потерять ребенка, которому дала жизнь.

Депрессивный человек – это потерявшийся ребенок. Если, несмотря на вегетативное состояние, его психика все еще способна создать фантазм^>*, тогда это будет фантазм возврата к жизни, в неподвижность гнезда, в лоно матери.

Помимо разграничения разных видов депрессий, Мелани Кляйн выдвинула идею депрессивной позиции, через которую проходят все дети, своего рода «зачаточной меланхолии». Объект, о потере которого плачет ребенок, – это грудь, мать^>*, олицетворяющая любовь, доброту и защиту; потерянная мать – это мать, разрушенная жадными фантазмами младенца. Мать поочередно разрушается и восстанавливается, подобно плюшевому мишке, которого любят, но плохо с ним обращаются. Мы разрушаем только то, что любим, депрессия – это репарация, восстановление.

Анаис приходит на свой первый сеанс психоанализа. На предыдущих встречах были оговорены условия: частота, время сеансов, работа лежа на диване… И все же и на этот раз вместо того, чтобы лечь, она садится в кресло и начинает говорить, не проронив ни слова о том, что помешало ей лечь на диван. Тот же сценарий повторяется и на последующих сеансах. Затем однажды без видимого повода, без всякого объяснения, войдя, она тут же ложится. Анаис прокомментировала свое поведение, этот странный балет, лишь несколько месяцев спустя. Она легла потому, что в тот день (наконец) на подушке не было бумажного полотенца, обычно постеленного там, «такого полотенца, на которое больной кладет свою голову, когда ложится на операционный стол».

Турецкое слово диван (diwan) указывает на вклад Востока в психоанализ, оно корнями уходит прямо в зал консилиума султана, частью комфорта которого являлся диван, обложенный подушками с лежащими на нем сладострастными одалисками. Такая картина роскоши вкупе с репутацией психоанализа, во время которого «говорят только об этом», держит пациента, скорее, на расстоянии. Приглашая пациента разместиться на диване, мы не можем знать, как это будет им воспринято и расшифровано. «Теряясь из виду», отсутствуя, аналитик желает отойти от обычного способа беседы, облегчить регресс^>* и перенос^>*, позволить мечте соединиться с речью. «Ощущения» анализанда – это совсем другая история. Один анализанд расшифровывает слово «лежать» как призыв к подчинению и вспоминает, что на жаргоне слово «лечь» является синонимом слова «исповедоваться». Другой понимает это так: «Мария, ляг-ка туда!». Пациентка Анаис видит лишь предложение к хирургическому вмешательству, четвертый анализанд, ложась на диван, принимает положение лежачего больного… Это свидетельствует о том, что анализ начался, и первый перенос у лежащего на диване уже состоялся.