Убийство по-бердянски

В конце декабря 1970‑го ехал в командировку в Киев. Когда поезд, на ночь глядя, неспешно отвалил от перрона запорожского вокзала и улеглась неизбежная суета прoводов, в купе нас оказалось трое — грустная зарёванная девчушка лет семнадцати, молодой военный летчик и я, профессиональный толкач, человек цыганского образа жизни, вечный командированный.

Покуда проводница не собрала билеты и не принесла постели, мы сидели молча, почти не глядя друг на друга, думая каждый о своем. Паровоз всё набирал скорость и за окном всё быстрее отлетали назад тучные колхозные поля с перегаженным комбайнами и июльским зноем жнивьём.

— А газетки вы не разносите? — спросил у проводницы летчик.

— Нет, молодой человек, сегодня у нас не получилось с газетами, машина опоздала.

Девушка, по–воробьиному незаметная, сотканная природой из серых, заурядно–нейтральных тонов, улыбнулась мне уголками рта. Она, как и я, поняла, что летун хочет для начала подать себя с парадной, высокоидейной стороны.

— Ерунда всё это, — не утерпел я, — газеточки, журнальчики…

Однако я тоже не был поддержан — девчушка подозрительно

осмотрела меня, как онколог родимое пятно.

Я поспешил поправиться:

— Собственно, чем занимаются в поездах? Или читают, или водку пьют, или в карты играют. Все же я предпочитаю чаевничать.

По быстрому взгляду заплаканных глаз я понял, что вышел вперед очков на сто.

Кстати, позади уже раздавался боевой извозчичьий глас проводницы, предлагавшей чай. Все знают, что такое поездной чай, о котором, я верю, великие поэты ещё напишут поэмы.

После первых же глотков выяснилось, что летчика зовут Федя, окончил он кировоградскую школу высшей летной подготовки и после короткого отпуска спешит в Кировоград получить диплом, чтобы решить вопрос о поступлении в Ленинградское высшее авиаучилище.

Люда едет куда–то под Киев к родне на несколько дней, взяла отгулы и за свой счет. Я, разумеется, не скрывал, что еду в командировку.

— Ещё в поездах травят анекдоты, — изрёк Федя, явно пытаясь взять инициативу в свои руки.

— Давай, поливай! — снисходительно согласился я, а Люда на всякий случай зарделась.

Федя тут же выдал пару тупых солдатских баек, причем, рассказывая, он подбирал удобочитаемые выражения, что совсем убило художественную суть этих перлов устного народного творчества.

Я мог бы, понятно, контратаковать и грохнуть полудюжиной чапаевских, но воздержался ввиду их явной непристойности.

Возникла пауза. Люда отодвинула так и не пригубленный стакан с душистым чаем и, отвернувшись, вдруг горько заплакала.

Нам стало жаль девчёнку и мы стали утешать её. Она благодарно, однако молча, повернула лицо к нам, вытирая слезы застиранным, серым, как прошлогодняя солома, эмпээсовским полотенцем.

— А ещё в поездах рассказывают страшные истории… — полупредложил я.

— Годится! — отозвался Федя, — Выруливай на старт!

Люда уже с некоторым интересом поглядела на мою бородку и, шмыгнув носом, приготовилась слушать. Я не дал себя уговаривать.

— Случилось это, дети мои, лет десять тому назад, когда я был еще заядлый холостяк и трезвенник.

При этих словах Люда слабо улыбнулась. Я понял, что моя манера рассказывать ей по душе и вдохновился.

— Дело было летом. Познакомился я как–то на запорожском пляже с одной чудной девочкой, назовем ее Инесса. И поскольку через пару дней определенно почувствовал, что должен сделать для неё нечто запоминающееся, то предложил ей смотаться на недельку–другую в Бердянск, к морю.

Девчонка она оказалась рисковая и с энтузиазмом согласилась.

Как мы уже с ней на своих работах вырвали по десять дней отгулов, я не помню, вроде бы как за свой счет отпуска получились или забюллетенили — убей бог, не помню, да и какое это имеет значение по сравнению с тем фактом, что нам предстояло провести десять сумасшедших дней и ночей у Азовского моря в разгар июля.

Люда мечтательно смотрела куда–то в ночное окно, явно представляя себя рассекающей теплый полуденный прибой, наркотический запах водорослей, синее небо и дымок итальянского сухогруза на горизонте.

Федя положил ногу на ногу и тоже погрузился в кайф.