Серый ветер хмуро перемешивал колкие снежинки. Они не летали и не метались в его ладонях, а медленно и устало текли, щурша друг о друга. Ни солнца, ни туч, ни облаков – серый мир неспешно всасывал в себя серость. Изредка в этом ветренном тумане появлялись и исчезали тени. Они различались лишь длинной. Из-под одной из них вдруг послышался громкий стук. Это было непохоже на знакомую скороговорку женских каблучков – пустые кости, высохшие ветки или сыплящиеся камни?.. Я оглянулся и посмотрел на то место, где должно быть лицо или что-то заменяющее его, и увидел все то же серое пятно. Страх выполз откуда-то из-под живота и стал карабкаться к горлу. Вместе с ним пришло ощущение надвигающейся опасности. Мне захотелось вернуться домой и, плотно закрыв за собой дверь, включить во всех комнатах свет…
– Ну, чего ты, пап?! – дочь прижала к своей груди мой локоть и заглянула в мои глаза,– метель метет или пурга пуржит – вот все вокруг и сжалось от холода и неудобства, а ты крутишь головой, словно один бредешь по марсианской пустыне. Вон и женщину чуть не до смерти напугал. Разве так дамам в глаза заглядывают?
Ее голос зазвенел от сдерживаемого смеха, а тонкая белая рука, гревшаяся в кармане моего пальто, вылетела наружу и сбила с моих волос серый сор снежинок.
– Бежим! – Длинные тени шарахнулись в стороны и скукожились по краям тратуара,– прорвемся грудью сквозь непогоду и воспламеним жаром наших сердец этот состарившийся еще тысячу лет назад немецкий город!
Она, продолжая прижимать мою руку к своей груди, рванулась вперед. Серая мгла бежала от нас. Жар опалил губы, гоня страх к пяткам. И тут я почувствовал, что где-то справа от нас, сгущается что-то громадное и тяжелое. Оттуда пахнуло ужасом.
– Ленка!.. – сердце ударилось в горло и раскатилось тревожной трелью звонка накатывающегося на нас трамвая.
– Успе-е-ем!
Вдруг ее рука рванулась из-под моей.
– Па-а-а!
Ее голос оборвался и, падая вслед за дочерью, подскользнувшейся на заледеневшей черноте рельса, я увидел огромные глаза и распяленный в крике рот водителя трамвая. Солнечные звездочки брызнули в лицо серой мути. Огромные колеса, опоясанные золотой дугой рвущейся силой тормозов стали, медленно приближались к груди все еще летящей Ленки. Я ударил ее ногами в спину и мир стал красным.
Я был где-то далеко внизу, но увидел, что дочь, оказавшаяся по другую сторону трамвая, поднялась и, крича, протянула руки в мою сторону.
– Папа! Папа!
Веселые голубые вагончики, чуть припорошенные снежком, катились мимо…
« Мы не успели на этот трамвай,– подумал я,– придется ждать следующего.»
С Ленкиного подбородка капала кровь…
Потом я увидел, что черные колеса катятся через мои колени, но не чувствовал ни боли, ни страха.
Вокруг кричали люди.
Я отолкнулся руками от горячего асфальта.
«Он отрезал мне обе ноги,– как о чем-то постороннем подумал я,– но я еще успею положить под него голову.
– Папа-а-а! – острая боль ударила в виски.
– Ленка,– крикнул я, что было сил,– не подходи!..
Я, как всегда, куда-то ехал. Мягкое сидение качалось подо мной и голова билась о стекло дверцы. «Вот засранец,– подумал я о Женьке, своем водителе,
– знай, смотрит себе на дорогу, а что начальник лоб о дверцу плющит, даже не видит.» Я вспомнил, как на меня смотрели в том обкоме партии, когда я приехал туда с громадной опухолью во весь лоб, набитой во сне на такой же горной дороге. Но, уж, нет, в этот раз я не им дам потешиться над столичным журналистом. Я попытался поднять голову, но она не слушалась меня. «Черт, неужели мы так крепко вчера взяли, что я не в состоянии пошевелиться? Со мной ведь такого не бывает. И в глазах какое-то странное верчение. Черт… Надо собраться, медленно вдохнуть через нос и, заполняя нижнюю часть легких, резко выдохнуть, представляя себе, что воздух вместе с болью выдавливается через темя… Ну!..»
Свет ударил в глаза, и я услышал немецкую речь.
– Шеф,– прозвучал надо мной женский голос,– он приходит в себя.
– Этого не может быть,– простуженно прохрипел мужчина,– он должен спать еще минимум два часа.
– Он открыл глаза.
