Шимра — большая, шумная столица, неласковая к чужеземцам, жестокая к простакам, как гордая аристократка из древнего рода Ишмы. И лишь у самых окраин она скорей похожа на мечтательницу, скромную и тихую, особенно весной, когда в каждом дворе гибкие ветви чийны покрываются нежно-лиловыми цветами, и плывёт в тёплом воздухе томный, приторный аромат… В это время своенравная и спесивая Шимра встречает с радостью любых гостей.
Даже таких, как я, Дёран, бродячий певец и сказитель.
И пусть глаза у меня уже прозрачные, как у слепца, но видят всё пока ещё ясно. Дом Алаойша я нахожу почти сразу — почти, потому что он отчего-то стал ярко-синим, а год назад был жёлтым, как листья молодой клиппы. Видно, Фог опять за эксперименты взялась… Была б у меня такая ученица, я б давно семиструнку об голову ей разбил! Или, что вероятней, себе — своя-то голова ближе.
Но то я. Алаойш — терпеливый змей.
Третья ступенька на крыльце всё так же поскрипывает. Люди привычные, вроде меня, приноровились её переступать, чтоб не тревожить зазря Ору, старую хозяйскую псину, уже глуховатую и совсем слабую, но по-прежнему считающую долгом своим встречать гостей хриплым лаем. Сорок четыре года — давно вышел отмеренный ей срок, и скоро даже искусство Алаойша не сможет больше продлевать собачью жизнь.
Киморты не всесильны.
Дверь по обыкновению не заперта. Но только я её толкаю, как меня едва не оглушает грозный окрик:
— Фогарта! Да чтоб тебя!.. Фог, немедленно спускайся!
Отступаю, поправляя за спиной чехол с семистрункой — и улыбаюсь. Что ж, даже терпеливых змеев довести можно.
— Учитель, честное-честное слово, я больше не буду ходить одна в твою лабораторию!
— Фогарта, спускайся!
— Ну кто же знал, что тот хронометр нельзя трогать!
Из подвала валит дым.
Тихонько посмеиваясь, перекидываю семиструнку вперёд, распускаю чехол, трогаю струны… Алаойш вслушивается недоверчиво, а потом откидывает бисерную занавесь к дверному косяку и манит меня рукою, не отрывая взгляда от лесенки в покои Фог. Взгляд у него тревожный.
— Вовремя ты, — шепчет, чтоб ученица не услышала. — Смотри ведь, натворила чего-то, а теперь меня пускать не хочет. А мне тут думай — то ли она ошпарилась, то ли с испугу ревет. Дёран, поговори с ней? Тебя она слушает.
— Отчего ж не поговорить, — киваю. Обхожу комнату и заглядываю в подвал. Дым щиплет глаза. — А что взорвалось-то, Алиш? — шепчу.
Алаойш отвечает не сразу и нехотя.
— Камень памяти делал. В прошлый раз мирцита мало взял, теперь — много.
— Камень памяти, значит.
Не нравится мне Алаойшев голос.
Подхожу к старинному другу и, встав на цыпочки, заглядываю ему в лицо. И ох как надеюсь ошибиться! Да только и в прошлый раз заметно было, что всё быстрей выцветает листвяная зелень в его глазах. А нынче они бледны, что талая вода — только ободок по краю и чернеет.
— А скоро ли?..
Алаойш только плечами пожимает.
Значит, скоро.
Поднимаюсь по лестнице — и сажусь у двери Фог, положив семиструнку на колени. Тихо-тихо слышно, как всхлипывает девчонка у себя — верно, и впрямь сильно ошпарилась. Касаюсь струн — они отзываются песней; сперва как ручей в ночи, ненавязчиво, потом — громче и громче.
Фог перестает всхлипывать и ползком подбирается к двери.
— Дёран, ты? — шепчет в щелку.
— А кто ж еще. Пустишь?
— А-а…
Дверь становится тёплой, а потом вспыхивает — и рассыпается занавесью из бисерных низок. Отодвигаю шелестящий полог в сторону, но только успеваю перешагнуть порог, как бисер за моей спиной вновь спекается дверью. Фог сидит на полу и дует на обожжённые ладони; полы серой шёлковой хисты так разошлись, что видно даже нижние одеяния — и босую ступню; рыжеватое родимое пятно в форме цветка чийны — знак тяги к путешествиям, диагональный шрам от мизинца до пятки — память о первом эксперименте у Алаойша в лаборатории.
Подсаживаюсь ближе.
— Чего плачешь и прячешься? — спрашиваю, и семиструнка вторит серебряным звоном.
Фог молча откидывает волосы с лица и поворачивается ко мне. Кожа закопчённая — полбеды; беда, что и брови, и ресницы так опалены, что их едва видно.
— Вот я страшилище, да? — всхлипывает Фог и утыкается в расшитые рукава.
