Путешествие в Россию

Милорду Харви,

вице-канцлеру английского двора, [1] в Лондоне.

Эльсингёр,[2] 10 июня 1739 г.

После девятнадцати дней не лишенного злоключений плавания[3] мы наконец бросили якорь в проливе Зунд.[4] Мне, милорд, представляется бесспорным, что и по поводу меньшего количества всяческих происшествий, нежели то, что досталось нам на долю за этот переезд, велись дневники, — да и впредь без них дело не обойдется. Вы-то хорошо знаете, что любой путешественник с легкостью убеждает и себя и других в том, что моря, по которым он проплыл, опаснее всех прочих, что дворы властителей, которые он повидал, самые блистательные на свете, — и непременно ведет всему виденному точнейший учет.

Да я и сам мог бы вначале рассказать Вам, что двадцать первого числа прошлого месяца мы отплыли из Грейвзенда, подняв парус на небольшом фрегате, вернее галере, «Аугуста», которая, как и суденышко Катулла, может быть наречена «fuisse navium celerrimus».[5] Ветер дул с востока, и для нашего путешествия это не предвещало ничего хорошего. Больше добра сулило присутствие на борту милорда Балтимора,[6] владельца этого корабля, человека чистейшей души, как Вы хорошо знаете, — впрочем, и все остальные тоже были людьми славными. Компанию нам составлял еще младший Дезагюлье, которого его отец отправил в море,[7] дабы он поупражнялся в навигации, и господин Кинг,[8] соперник Дезагюлье, просивший милорда доставить его в Петербург, где он надеется прочесть курс экспериментальной физики тамошней императрице, которая, еще неизвестно, захочет ли вообще его принять. Из этого Вы можете заключить, что мы снабжены всяческими приборами и можем продемонстрировать во всех частях России и вес воздуха, и центробежную силу, и законы движения, и электричество, и разные прочие философические забавы и изобретения.

Кроме того — и это гораздо лучше, — мы везем с собой большой запас лимонов и отборных вин, и — что вообще является верхом всякого благополучия — на нашем английском корабле повар — француз!

Не прошло и нескольких часов после выхода из гавани, как мы остановились в двух или трех милях от Ширнесса,[9] где голландцы во время войны с Карлом II[10] подожгли стоявшие там на якоре корабли. И я вспомнил те стихи Барнуэла, [11] где Нерон, игравший на лире, пока горел Рим,[12] сравнивается с королем Карлом, который, видя, как полыхает его флот, тоже наигрывал какую-то сонату.

Двадцать второго числа нам пришлось еще раз бросить якорь в виду Харвича,[13] недалеко от Спигуоша, там, где потерпели кораблекрушение король Яков[14] и герцог Мальборо[15] и где чуть было не закатилась сама слава англичан. «Nullum sine nomine saxum» [16] — так можно сказать об этих ваших морях, перефразируя то, что обычно говорится о полях вокруг Рима.

Из всего, что с нами приключилось до сих пор, мне наиболее запомнилось, как мы вдруг оказались окруженными целым флотом углевозов, отплывавшим из Ньюкасла.[17] Что за странное зрелище! Корабли все черного цвета, черны матросы, черны паруса — все черным-черно: ни дать ни взять флот Сатаны. Но дело в том, что эти корабли-угольщики, числом, как мне сказали, не менее четырехсот, важны нисколько не менее, чем те, что занимаются ловом трески на банке у Ньюфаундленда[18] Они суть истинная школа для английских мореходов, и мудр ваш парламент, воспретивший перевозить уголь из шахт Ньюкасла по суше. По числу кораблей и величине их можно судить, сколь много угля сжигается в южных частях Соединенного Королевства, — ведь главным образом благодаря пошлине, коей облагается уголь, всего за какие-то тридцать лет был заново отстроен собор Святого Павла,[19] обошедшийся казне без малого в миллион фунтов стерлингов.

Двадцать третьего июня мы оставили за кормой и Ярмут,[20] и Англию: «terraeque urbesque recedunt».[21] И в этот день я впервые в жизни испытал чувство — не знаю даже, приятное или наоборот — какой-то оторванности от мира. Вокруг ничего не было видно — «nisi pontus et aer»